— А ранен-то куда ты?

— Один раз в ногу, тута вот, на площади. Казачня вся поразбежалась, никого не было, а на мою долю нашлось. Да с этой-то я бы через недельку-другую домой удрал. А тута вот, прямо в палате, еще одну схлопотать угораздило. В плечо в левое. Эта позанозистее оказалась, кость задела да гнить начала.

— Как же это, в палате-то?

— А так вот. На прошлой неделе перед вечером, смеркаться уж стало, лежим. Огня еще не зажигали. Стук, шум какой-то за дверями послышался. А потом врывается в палату человек в коротком черном кожане с воротником. И пистолет у его в руке. Подскакивает к моему окну и рвет шпингалеты. Я спрашиваю, чего ты делаешь, а он одной рукой окно растворяет, а другой в меня пистолет направил. Пока я за свою родную схватился да патрон всунул, он уж выскочил. Я и саданул по ему, да поторопился, ранил только. А он мне ответить сумел и бежать было вдарился. Тут Виктор Иванович заскочил и срезал его из нагана. А потом и говорит: «Знаешь, какого зверя ты уложил? Самого жандармского полковника Кучина!» Вот дело-то какое… Скрывались они тут, в больнице, трое. А с Виктором Ивановичем человек пять было. Двоих они там гдей-то взяли, а Кучин сюда мотнулся. Ежели б не мой выстрел, ушел бы, зверюга!

— Дак вон какими делами Виктор Иванович тут занимается, — как-то распевно выговорил Василий. — А сегодня, чего же он тут был?

— Докторишек, видать, щупает. Они же ведь прятали офицерскую эту свору. Одного с теми двумя тогда же взяли. И меня он все выспрашивал, где находился во время первого ранения, куда лицом был направлен. С какой стороны вошла пуля, с какой — вышла. Мы даже съездили с им на то место. И все записал он. Вроде бы выходит, что и первая пуля досталась мне от этой же компании.

— Ну и работка у Виктора Ивановича! Всю нечисть по закоулкам выковыривать да в тюрьму сажать.

— Не только сажать, — возразил Макар, — кое-кого и на распыл пущают. Он ведь в трибунале каким-то главным служит.

— Ну, повысветил ты мне много, дядь Макар, а когда приезжать-то за тобой?

— Месяца полтора, знать, проваляюсь, не меньше. А ты Дарье и никому в хуторе не сказывай про меня поколь.

— Эт отчего же так?

— Ну, скажешь ты — забьется баба, замелется. Сюда, конечно, кинется да еще ребятишек за собой поволокет. А тут — казачишки кругом. Видишь ведь сам, дорога-то какая.

— Да ведь приехал же я, и никто не съел.

— То ты, а то Дарья! Помолчи лучше.

— Помолчать бы можно, — согласился Василий, — да врать-то я не умею.

— А ты не ври. Помалкивай, да и все.

С тем и уехал Василий, что молчать посулился до времени. А свою задержку в городе объяснил тем, что следственную комиссию дожидался из Бродовской. Дождался он возвращения комиссии, с Антоном и Маловым встретился. Но тайна Макарова висела на нем, как непосильный вьюк на ишаке. В глаза Дарье глянуть совестно: дня не проходит, чтобы не вспомнила она о муже.

Что бы там ни творилось в мире, сколько бы ни махали шашками да штыками люди, а жизнь берет свое. Молодость колпаком не накроешь. Вечерки, правда, притихли в хуторе в это смутное время. Редко-редко гармонь послышится вечером.

Колька Кестер, убитый горечью неудавшейся свадьбы, почувствовал себя совсем одиноким. Обида скребла душу, и с родителями не было мира. Потому дни проходили, похожие друг на друга, — одиноко и неприютно. Давным-давно не было вестей от Александра. Отец зверел, а мать все мир установить пыталась, да ничего у нее не выходило.

Ванька Данин жил словно во сне. Любовь, у них с Ксюшкой Рословой такая запылала, что никакие вечерки не нужны. Единого дня не проходило, чтобы не встретились.

А Степка Рослов по вдовушкам вдарился. И так осторожненько у него это выходило, что ни единая душа в хуторе не догадывалась. Уж до чего пронырливы хуторские бабы в таких секретах — и они не знали, даже бабка Пигаска. Лишь незрячий дед Михайла раньше всех навострил ухо. Но и ему долго бы не проникнуть в сокровенные Степкины тайны, да принес черт цыганку в хутор.

В конце февраля теплые деньки выдались. На солнечном пригреве даже капе́ль позванивать начала, сосульки под крышами появились, коты блудливые заорали по вечерам. В эти же дни, будто ранний грач, и цыганка в хутор залетела. По избам ходила с утра до позднего вечера, гадать напрашивалась. Ну, и где что плохо лежит, примечала. За девками, парнями попутно доглядывала. И все эти знания потом в свою пользу обращала. Не только солдаткам, даже вдовам, давно пролившим самые горькие слезы, карты ее нагадывали скорое свидание, ожидаемые встречи, нечаянные интересы.

Как-то во второй половине дня закатилась она к Рословым. Сперва в Тихонову половину пожаловала. Настасья — баба строгая, сказала, что гадать ей не о чем и не о ком. На вымогательство тоже не поддалась. Однако ж и тут не с пустыми руками цыганка вышла: в чулане кружок мороженого молока прихватить успела.

В другой половине дома оказались дед Михайла да семилетняя Санька. Проскочила незваная гостья по избе до залавка в кути, наметанным глазом все приметила, но ничего не тронула, потому как Санька-то за столом сидела, тряпичные лоскутки сшивала. Вернулась к дедовой постели и завела.

— Давай, дедушко, погадаю. Всю правду расскажу! Что было, что будет наперед поведаю.

— Да ведь чего было, то я и сам знаю, — усмехнулся в бороду дед. — А вперед и гадать нечего, небось, косая скоро позовет к себе.

— Что ты, что ты, дедушко милый! — затараторила цыганка, присаживаясь к нему на постель. — Да как у тебя язык-то повернулся сказать про себя такое? Долго-долго ты жить будешь. До самой смерти проживешь!

— Это уж правда истинная, — согласился дед, смеясь. — Не слыхивал я, чтобы кто раньше смерти помер.

— Да я же тебе про это и говорю, золотой ты мой. Сокол ты ясный, да я тебе невесту высватаю, какую хошь! Про сынов, дочерей, про внуков расскажу все как есть. Позолоти ручку, дедушко! Карты мои в огне каленные, над костром сушенные. Как по маслу, в руке катаются, до всей правды твоей дознаются!

— Ладно уж, погадай, настырная, — сдался дед, — ручку позолочу, а коли врать станешь, бадиком вот поколочу. — Он и впрямь потянулся к изголовью за своей клюкой и поставил ее промеж ног.

— Бадик свой для внука побереги, дедушко! — сердито сдвинула брови цыганка, раскидывая на постели «в огне каленные» карты. — Вот как принесут в подоле красненького червячка, тогда и употребишь свой бадик, а пока на место поставь его.

Не выпустил Михайла костыль из рук. Скрючился враз, будто самого тем костылем по загривку огрели. Про двух бубновых королей, что страдают где-то в казенном доме и вот-вот домой воротятся, слушал в пол-уха. Только и заметил невольно, имея в виду внука Митьку, что не бубновый один-то король, а крестовый. Ни от него, ни от Макара никаких вестей давно не было.

Пожалела цыганка, что погорячилась, да поздно. Сунул ей дед пару гривенников и велел Саньке проводить гостью за ворота. Знал он повадки этого народа: непременно хоть что-нибудь, да умыкнет, — потому и послал глазастую внучку проводить.

Но не успела она вернуться, уловил дед сторожким своим ухом какой-то, будто из подземелья, вой. Поднялся и, мягко ступая по полу, двинулся в горницу. Там из-за стены, с Тихоновой половины, ясно расслышал бабий рев. Громче всех, слышно, Марфа голосит с причетами, старшая сноха. Ей Дарья подтягивает, младшая сноха. И Настасью, среднюю, тоже слышно — эта потише скулит.

— Чего ж там стряслось такое? — недоумевал дед, возвращаясь на свое место. — И Санька сгинула гдей-то… Послать бы ее, узнать…

В сенях шаги послышались. Всех своих узнавал дед безошибочно, по походке. Не Санька это шла — Степка! Напружинился дед, в комок собрался весь и костыль зажал в руке намертво. Только Степка порог переступил — костыль ему хлесть по лбу! Хорошо, что шапка смягчила удар, вскочила бы тут здоровенная шишка.

— Ты чего это, дедушка?! — попятился в угол к хомутам Степка.

— Женись, бездельник! — задохнулся дед от негодования, присаживаясь на свое место и стараясь успокоиться. — Женись, поколь тебе в мокром подоле не принесли чего! Ишь ведь куда вдарилси! Всю породу нашу позорить, варнак, надумал!