— Ну ладно, гады, — ворчал он, отходя от забора и комкая в руках агитку «народной свободы», — завтра и вы увидите на своих листках большевистские воззвания!

Но так скоро исполнить свою угрозу Степке не удалось. На эту ночь выпала ему задача посложнее: попросил его Виктор Иванович пробраться в Солодянку — пригородный поселок — и разбросать в огородах большевистское предвыборное воззвание. А там полк стоит казачий, потому надо и дело сделать, и в лапы казачьи не попасть.

Виктора Ивановича знал Степка Захаров еще с довоенных времен. Сначала — только в лицо, потом года три — по имени-отчеству. Но до минувшего марта не догадывался, чем занимается этот человек. А фамилия стала ему известна совсем недавно. Таинственность, окружавшая Данина постоянно, и его простота пленили Степку, потому любую просьбу его парень выполнял охотно, с готовностью.

Сунув за пазуху с полсотни листовок, вышел Степка из душной типографии в ночную морозную стынь. Снега не было еще. Нога то и дело натыкалась на застывшие кочки грязи. Из города надо выйти мимо татарского кладбища, степью свернуть к урозаевским дачам, а потом по льду пересечь речку Увельку и по косогору подняться к поселку. По дороге идти намного дальше, да и у моста наверняка пост казачий стоит.

От быстрой ходьбы разогрелся парень, куртку ватную распахнул. Поясок на рубахе затянул потуже, чтобы листовки не выпали. Степью-то даже лучше идти, чем дорогой. Возле дач — роща, у берега, внизу, — заросли таловых кустов. Спустился в них, пошарил взглядом по косогору на той стороне — тихо, безлюдно. Выбрался на лед, притопнул — крепко, лед чистый.

Отвалил от берега, на ровном просторе жутковато стало. Под ноги-то глядеть некогда. Звук от каждого шага, как по барабану… Стал скользить подошвами, словно на лыжах. И… вдруг заметил: на середине косогора что-то чернеется. Тормознул, да, видимо, лед тоньше тут оказался, и ухнул в воду чуть не до плеч. Ломаясь, лед затрещал, загремел.

А впереди-то конный дозор казачий стоял, оказывается. Услышали шум казаки и к речке двинулись. А Степка, выскочив из полыньи, сунул под лед мокрые листовки и, скользя и раскатываясь, пустился обратно в кусты тальника. Там затаился. Вода с него текла, и нестерпимый озноб колотил.

Подскакав к речке, остановились казаки, но въехать на лед побоялись — не выдержит. Двое их было. Выстрелили по разу в темноту противоположного берега и поворотили коней обратно. Степке пришлось еще подрожать, пока дозор отдалится на прежнее место. А потом из кустов — в рощу, и выше, выше — в степь.

Колючий ветер не доставал его там, внизу, путался в кустах, зато теперь, в голой степи, прошивал до костей. Куртка сверху ледком подернулась, штаны затвердели — колом стоят. А в сапогах водица хлюпает. Одно спасение — бежать. Так и бежать-то быстро дух захватывает. Домой до Токаревки — ближе, да и то версты четыре будет. Туда и вдарился.

Ждет деревня нового хлеба, как праздника. Поиздержались мужики, потому сразу после первого обмолота целый обоз с хутора поднялся на мельницу в Троицк. Рословы от трех дворов по возу снарядили. Филипп Мослов — два, Проказины — два, кум Гаврюха, Бондарь Демид, Шлыковы — два, Чулок тоже два воза нагрузил.

Сговорились заранее. С вечера все приготовили: телеги смазали, мешки уложили. Выехали утром задолго до свету. По мерзлой, кочковатой дороге не ускачешь скоро-то с возом. Демид Бондарь — впереди, Гаврюха — за ним, и все прочие в том обозе выстроились. Григорий Шлыков замыкающим оказался. Всю дорогу ехали шагом, а лошадки от тяжкой дороги взмокли, пар валил от них на морозце утреннем.

Рассвет застал их на дальнем подъезде к городу. Вдруг сбоку, из колка, два верховых казака показались. Один шагом поехал к обозу, наперерез, а второй поскакал куда-то вперед. Вроде бы на Солодянку прицелился. Никого это не всколыхнуло, мало ли их мотается по дорогам.

Оставшийся казак тихим шагом ехал и, по всей видимости, не собирался дорогу обозу пересекать. Путь его скрестился с последней подводой.

— На базар? — спросил он у Григория Шлыкова.

— Какой же базар, коли запрещена вольная торговля хлебом, — ответил тот. — На мельницу.

— Ну, на мельнице ноничка не завозно, — в ус казак усмехнулся, — скоро смелете!

Придержал он коня, а потом повернул его обратно туда, откуда приехал.

По длинному пологому спуску дорога повела к речке. Меньше версты до нее осталось. И тут слева из-за бугра казаки выскочили — целая сотня. Впереди на высоком гнедом коне офицер скакал.

— Стой! — заорал он издали, махая шашкой. — Остановись, мать-перемать!

Вихрем летела сотня наперерез обозу. С казаками шутки плохи — натянул вожжи Демид Бондарь. За ним и все остановились. Не ускачешь от верховых с возом-то по такой дороге.

— Хлеб ваш конфискуется для военных нужд! — прокричал, подъезжая, сотник. — Поворачивай за мной!

Развернувшись, обоз двинулся в Солодянку. Мужикам не только вслух возмущаться, словом перекинуться нельзя было, потому как в кольцо взяли их казаки, со всех сторон окружили. Пиками их огородили, будто великих преступников, душегубов сопровождают.

Так и по Солодянке вели до какого-то большого амбара. Там приказали мужикам высыпать зерно. Ни взвешивали его, ни документа никакого не выдали. А потом отпустили с миром. Даже не спросили, из какой деревни попались им мужики. Опорожнили все мешки у них и отпустили.

Пока ссыпали зерно, лошади успели малость подкормиться. А потом напрямую домой вдарились. Хмурые все, озлобленные.

— Гляди, мужики, как мы ноничка смололи-то скоро, — говорил кум Гаврюха, усаживаясь в телегу. — Без всякой очереди крупчатка получилась. И домой к обеду поспеем, небось.

— К вечеру еще привозите, — осклабился сотник, садясь на коня. — Опять без очереди примем.

Не успели хуторяне от амбара отъехать и в цепочку подводы выстроить, молодой казак подскакал к сотнику и доложил, что по верхней дороге восемь подвод с хлебом идет к городу. И снова полетела сотня готовый хлебушек встречать, крестьянским трудом и потом взращенный.

Поняли мужики, что на всех дорогах поставлены казачьи дозоры. Сами они хлеборобов не трогают, а сообщают команде, выделенной для грабежа.

— Табачком не угостишь ли, дядь Гаврил? — Подсел на телегу к Гаврюхе Василий Рослов. — С этими делами весь табак спалил. И дома ни пылины не осталось.

— Табачок-то ноничка, Вася, по пятаку закрутка стоит.

— Ежели хошь, дак сейчас и уплачу.

— Да ладно уж, кури. С солдата какой спрос! — закряхтел Гаврюха, подавая кисет. — Тут вон хлебушка цельный воз, а у кого два отняли и не спросили, сколь заплатить… Чтоб им подавиться хлебушком етим! Чтоб он у них колом в горле-то застрял!

— Вот дак казаки-разбойники! — жадно затягиваясь крепчайшим дымом, говорил Василий. — Теперь уж они днем на дорогу вышли с пиками да с шашками… Не подавятся они тем зерном: ежели сухо покажется, кровью мужичьей запьют.

— А чего ж мы-то на их глядим! — взорвался Гаврюха. — Сговариваться надоть да свою, мужичью, армию против их выставлять. Всю жизню теснят они нас, а мы терпим… У мине печати от Смирновской нагайки с десятого году на спине горят… Вы не видели тогда, уехали все из ночного от Купецкого озера, а я про то никому не сказал.

— Вот видишь, как оно выходит-то, дядь Гаврил, — усмехнулся Василий, — они нас бьют да еще и сказывать никому не велят. А ты говоришь — армию мужичью выставлять. Ее ведь сперва собирать надоть, обмундировать, вооружить да поучить хоть маленько не помешает. А у их войско-то завсегда готово — на конях и с оружием. Кликнул их атаман — и они в строю. Веди, куда приказано.

— Да солдаты есть и у нас: ты, Гриша вон Шлыков, Ганька мой, Проказин Егор, Тимофей… Да мало ли по хуторам, по деревням фронтовиков. А к им и молодежь прилепится — вот и войско.

— Так оно, может, и станется. Только сказал бы ты мне, где винтовки-то взять. Нас тут вот поболее десятка человек. Будь у нас хоть один пулемет да по винтовочке — не подпустили бы мы эту сотню к себе. А то они нас, ровно курят бабы во двор загоняют.