Они пересекли уже Толстовскую и Нижегородскую улицы и приближались к Гимназической. У Нюры после этих слов еще обильнее покатились крупные слезы, но она сдержалась и твердо, с непреклонной решимостью ответила:

— Денег я ни прятать, ни копить не умею… Да и не нужны они мне! А вот ножик хороший припрятала — ни за что не найдет Зульфия! Вот уж две недели жду. Только бы захотелось еще побывать у меня Самоедову. Живой он оттуда не выйдет!

— Молодчина! — вырвалось у Кати, а краем глаза она заметила, как мелькнул и скрылся за углом Гимназической солдат с шинелью на руке и с котомкой. Как жаль, что не видела, когда он перекресток-то проходил! Словно ветром подхватило ее и понесло, так что Нюра приотстала сразу и оторопело глядела на спутницу, ничего не понимая.

— Я бы так же сделала! — продолжала Катерина, все убыстряя шаг. — Я бы этого корявого гада Самоедова голыми руками задушила, зубами бы горло перегрызла и не побоялась бы опоганиться!

Еще чуть-чуть и Катерина выложила бы историю своей встречи с Самоедовым. Но ее перехлестнуло какое-то злобное чувство, и в то же время она понимала, что, может быть, и ее невольная вина есть в несчастной судьбе Нюры, этой красивой бабочки с опаленными крыльями. Ведь это она, Катерина, довела до бешенства Самоедова своим танцем и ловко исчезла. Она-то шла на это сознательно, а Нюра совсем ничего не предполагала.

Тут они вышли на Гимназическую. Солдат маячил впереди всего каких-нибудь в тридцати шагах и вот-вот поравняется с бабкиными воротами. Катерина понеслась бегом по тротуару, не оглядываясь на опешившую, ничего не понимающую спутницу. Именно к их воротам и повернул солдат.

— Ва-ася-аа!!! — истошно, на всю улицу закричала Катерина и уже, кажется, не задевала ногами земли.

Василий оглянулся и остолбенел от неожиданности. А она налетела на него птицей, обвила шею горячими руками и ненасытно целовала заросшие щетиной щеки, горьковатые губы, нос, лоб. Слезы радости катились по ее щекам, она их не утирала.

— Милый… родной ты мой! Да как же ты не услышал, что за тобой я шла!.. За тобой, Васенька; всю жизню иду и не догоню никак…

— Ну, ладноть, Катя,— сказал Василий, поцеловав ее как-то неумело и кособоко, и, стесняясь посторонней девушки, остановившейся тут почему-то, спросил: — В избу-то позовешь, что ль?

В ту ночь нисколько не подмерзало: часа четыре моросил первый дождичек в эту весну. Он и после рассвета еще помочил, а часам к десяти разошлись все тучи, очистилось небо, и яркое солнце пригрело по-весеннему, так что некоторые горожане, особенно из молодых, отваживались выходить на улицу без пальто.

Во втором часу пополудни в Соборном переулке из дома с мезонином и вывеской «Ф. Ф. Сыромолотов и К°» вышла целая толпа народу. Владелицей этого дома была мещанка Тимофеева, а квартиросъемщик открыл здесь фирму по разведке полезных ископаемых и даже имел золотой прииск за Каменной Санаркой.

Вывеска эта появилась тут в самом начале германской войны, а на самом деле под нею действовал городской комитет РСДРП. Доходы от прииска постоянно пополняли партийную кассу, и там всегда можно было пристроить на работу преследуемых властями людей. Хозяин «фирмы», Федор Федорович Сыромолотов, и был руководителем троицкого подполья.

Виктор Иванович Данин ходил под эту вывеску с самого начала, только раньше пробирался он сюда, стараясь быть незамеченным, а недели три назад, еще в марте, комитет перешел на легальное положение, и посещения стали безопасными. Потому и утром шли сюда не боясь привести «хвоста», и теперь выкатились все разом и открыто направились куда надо.

Накануне, в субботу вечером, Федор Федорович получил петроградскую газету «Правда», а в ней — статья Ленина «О задачах пролетариата в данной революций». Федич — такова была его кличка, и близкие товарищи по подполью чаще называли его именно так — ликовал. Значит. Ленин вернулся из эмиграции и лично будет руководить движением, а в статье — ответы на все вопросы, по которым велись бесконечные споры не только с другими партиями, но и с некоторыми большевиками.

Вечером же организовал оповещение, а утром собрались все. Виктор Иванович с середины февраля почти постоянно жил на давнишней своей квартире у Авдея и Зои Шитовых и редко бывал в хуторе. У Федича собралось человек около шестидесяти, и после прочтения статьи завязался ожесточенный спор. Меньшевики и здесь были в меньшинстве, но такие оказались горластые и языкастые, что единого мнения никак не получилось.

Большевики считали, что мысли ленинской статьи надо проводить в жизнь, а меньшевики напрочь отвергали Апрельские тезисы В. И. Ленина, не только не желая принять их за руководство к действию, но и вообще видели в них вред для революции.

— Вы только подумайте, товарищи, — сказал Григорий Андреевич Зайцев, член временного исполнительного комитета и депутат городской Думы, — вдумайтесь хорошенько и вы поймете, куда нас зовет эта статья. Обстановка в городе стабилизировалась, между всеми партиями образуются все новые связующие нити…

— С девятьсот третьего года с меньшевиками порвались у нас эти нити, — не выдержал Федич, — а с кадетами и эсерами никогда их не было!

— Не было, но должны быть, — продолжал Зайцев. — Все демократические силы должны объединиться и навести в России порядок. В нашем городе эта согласованность уже наметилась, а статья зовет к дезорганизации общей демократии, к изоляции большевиков от других партий. Сомнут вас в одиночестве! Спрячьте эту газетку и никому не показывайте!

Виктор Иванович незаметно сидел в углу и голоса не подавал. А когда вышли все, подсел к столу, бросил на него большую кепку и, крутя свой ус, чтобы не выдать волнения, раздраженно сказал:

— Ну, Федич, хоть и запретил ты мне высовываться пока и выдержал я все их речи, чуть язык не проглотил, а теперь скажу: не сварить нам каши с меньшевиками! Делиться надо. Какая это работа! Зайцев-то, волк его задави, ишь ведь, чего поет: Ленин ему всю демократию испортил! К себе нам их не повернуть, не прибьются они к нашему берегу и работать не дадут.

Все это Федич выслушал, не проронив ни слова в ответ. Словно нерушимая скала, недвижно сидел он, вперив суровый взгляд больших глаз в собеседника и сжав полные губы, так что в уголках их образовались складки. Полное, чисто выбритое лицо и высокий лоб не дрогнули. И только в конце он вдруг улыбнулся, широкие черные брови приподнялись, будто сокол взлететь собрался, и, проведя рукой по темным слегка волнистым волосам, значительно крякнул.

— Знаю, Иваныч, вижу, — сказал он бодро. — От раскола нам не уйти. Верно ты говоришь, старый волк! А вот погодить придется… Газету, газету нам надо взять под свое влияние. «Степь» должна разнести наши идеи по всему уезду. Никакие митинги и агитаторы не сделают того, что может сделать газета… Помнишь, как в конце тринадцатого, в четырнадцатом заговорила «Степь»?

— Помню, — подтвердил Виктор Иванович, — оттого и прихлопнул ее тогда Сухомлинов. А тебе из газеты-то пришлось уйти да барином вот заделаться, волк тебя задави, фирму открыть.

— Ну, ни Сухомлинова в Оренбурге, ни в других местах генерал-губернаторов теперь нет. Хаиму Сосновскому деньги нужны — и чем больше, тем лучше — ты знаешь этого жадного кадета. А у нас и денег таких сегодня нет. Это ты тоже знаешь, волк тебя задави!

— Знаю, — засмеялся Виктор Иванович, услышав, как точно, с такой же интонацией скопировал Федич его постоянную поговорку. И делал он это с давних пор в тех случаях, когда наводил на мысль, а Виктор Иванович не ухватывал ее сразу.

— Так вот, — продолжал Сыромолотов, расстегнув верхние пуговицы френча и потянув стойку белой косоворотки, словно связывала она его, — а на безденежье, как ты ни ругай Зайцева, к газете нам не подойти — он ведь член исполкома все-таки, с Хаимом вместе сидят на заседаниях. А с разрывом чуть-чуть повременим.

— Глубоко глядишь, волк тебя задави! — засмеялся Виктор Иванович, поняв замысел Сыромолотова. — На сажень в землю видишь.