— В том-то и беда наша, — усмехнулся Петренко, — что ничего вы не слышите, а потому и ничего не видите, даже рядом возле себя… Все революционные партии в подполье сидят. Многие в тюрьмах да в ссылках томятся. А жандармы умеют секреты беречь…

Проговорили почти до утра. Не выспались. А Василий с Григорием и радовались всему случившемуся, и с интересом слушали умные разговоры товарищей, но голову сверлил единственный неотступный вопрос: а с отпуском-то как же теперь? Выходит, пропало все, коли и начальник дивизии сам себе не хозяин. Вот ведь какая напасть!

Но с вопросом этим, как бы ни волновал он их, солдаты ни к кому не обращались — как-то неловко было, совестно. Ведь вокруг творились такие великие, важные государственные дела, всколыхнувшие всех и каждого, а тут отпуск!

Прапорщика Лобова солдаты в те дни совсем не видели. Слышно было, что будто бы затворился он в землянке у себя, одичал и за́пил горькую. Как и где добывал он запойного зелья, неведомо, но расставание с царем получилось тяжкое — и не у него одного. Офицеры второй роты и некоторые штабные оказались в таком же виде.

Дня через три после митинга в землянку заскочил перед обедом сияющий радостью поручик Малов.

— Поздравляю! — крикнул он с порога, еще не прикрыв за собою дверь. — Поздравляю наших геройских солдат с отпуском на родину!

Отпускники бросились к нему.

— Как видите, сдержал все-таки генерал свое слово, — говорил Малов, вручая им уже готовые отпускные документы. — Даже не стал на комитет ссылаться… Подводу я, между прочим, выхлопотал… Сейчас пообедаете, получите паек, пойдете на полковую конюшню, доложите старшему уряднику от моего имени, и вас отвезут до станции.

Счастливые отпускники не знали, что делать, как благодарить поручика — ведь столько времени ждали они этого момента, а вышло совсем неожиданно, будто манна с неба просыпалась. Ошеломленным, оглохшим от радости, крепко пожал им поручик руки и пожелал:

— Счастливой дороги, братцы! Порадуйте родных своим возвращением. Отдыхайте. Будьте здоровы!

Поручик ушел, а в землянке у солдат все завертелось клубком. Продукты успели они получить еще до обеда. И без того спешили по-пожарному, а Паша Федяев еще поторапливал:

— Скорее, скорее, братцы, сматывайтесь! Только бы вам из полка выбраться, поколь никаких революций нету, а то ведь опять задержат либо совсем не отпустят.

Провожать их до подводы пошло все отделение. Но, выбравшись из хода сообщения на поляну, Петренко подхватил отпускников под руки и повел их отдельно от остальных, чтобы поговорить с глазу на глаз.

— Вот что, братцы, — начал он без всяких подходов. — Уезжаете вы надолго, а время-то, сами видите, какое переменчивое. За месяц едва ли вы туда доберетесь. Да и сразу, как на место прибудете, не торопитесь отметку делать — пусть на дорогу побольше спишется. Да законный месяц — дома. Глядишь, и середина лета подкатит… А вот обратно-то лучше бы вам совсем не возвращаться…

— Эт как же так? — встрепенулся Василий. — В дезертиры, что ль, ты нас определяешь?

— Ну, дезертиры не дезертиры, а вроде бы задержавшиеся отпускники.

— Ну и ну, — засомневался и Григорий. — Поймают нас и — к стенке!

— Да не дрожи ты, как премудрый пескарь! Позавчера, восьмого марта, министр юстиции подписал декрет об отмене смертной казни. И в войсках — тоже! Завтра должны объявить об этом у нас. Так что никто вас к стенке не поставит.

— Стенка, стенка! — возмутился Василий. — Чего вы про ее заладили? За дело и у стенки постоять можно, да народу-то как же в глаза глядеть?

— Вот как раз для народа вы там нужнее, чем здесь. Понятно? А чтобы вам совсем уж раскрыть глаза, вот так сделайте: прежде чем в хуторе объявиться, постарайтесь тайно с Виктором Ивановичем Даниным встретиться. Он вам посоветует, как быть, и поможет во всем…

У ребятушек глаза полезли на лоб.

— А чтобы он сразу вас понял, поклон ему передайте от Антона Русакова, от меня, значит…

— Вот оно как! — невольно вырвалось у Василия. — Знаком ты, что ль, с им?

— Крепко мы знакомы. Но Русакова упомянуть только раз и только ему одному, а потом забыть напрочь. Про Петренко можете рассказывать где угодно и сколько вздумается.

— Ты, может, и в хуторе у нас бывал? — оторопело спросил Григорий.

— Бывал, — коротко ответил Антон, потому как уже подходили к конюшням. — Да пусть Виктор Иванович поклонится от меня Матильде Вячеславовне…

— Ну, будет вам секреты-то разводить! — крикнул Макар приотставшим отпускникам. — Прощаться давайте. Вам уж вон карета подана!

Прощались по-солдатски, сдержанно. Макар, правда не утерпел — расцеловал племянника, горячие поклоны своим передал. Потом, суетливо обшарив карманы и не найдя ничего подходящего, подал Василию два винтовочных патрона.

— Вот, Федьке моему отдай… Э, стой! Вот это еще девчонкам. — И он отдал кусочек сахару, дневную норму.

Тут и остальные полезли по карманам и тоже отдали свой сахар.

Отпускники вскочили в телегу, и расторопный Сивка рысью потянул ее по растоптанной, еще неукатанной дороге в сторону усадьбы, где находился лазарет. Оставшиеся солдаты махали папахами. Кое у кого повлажнели глаза… Сидя в телеге спиною к Григорию, Василий тоже отмахивался папахой и гнул шею, чувствуя застрявший в горле комок.

Не только друзья, не только лишения, но и пролитая кровь оставались здесь. А когда и с кем из них доведется встретиться — или последний раз виделись, — того никому знать не дано.

Мчались кони, взрывая копытами легкую поземку даже на укатанной дороге. Легко скользила роскошная кованая кошева.

К полуночи смягчился мороз, и луна, едва успевшая взойти, все чаще ныряла за светлые облака, бросая неяркий рассеянный свет на белый безмолвный мир. Неровная курганистая степь уплывала податливо назад, открывая впереди неоглядные просторы, скрашенные редкими перелесками.

Закутавшись в большой нагольный тулуп ямщика и утонув в высоком бараньем воротнике, Катерина и впрямь чувствовала себя важной барыней. Тепло ей было, уютно, и она с восторгом пила чистый степной воздух, напитываясь бодростью и силой. Умом она понимала, сколь дерзкий и стыдный поступок совершила на приисковском базаре. А в душе плескалась неожиданная и неуемная радость.

Когда проехали родной хутор и выскочили на взлобок по городской дороге, ей даже захотелось петь. И будь она одна, непременно запела бы. Она уж не помнила, когда последний раз испытывала такой восторг и, опомнившись, даже испугалась неоправданной радости, поскольку не было у нее полной уверенности в том, что на базаре не нашлось ни единого знакомого человека и что никто на свете не знает об отчаянном этом поступке…

Далеко впереди показались пригородные мельницы. Катерина завозилась, подбирая широченные полы тулупа и мысленно возвращаясь в убогую бабкину избушку.

Жилище свое не захотела она ямщику показывать, потому остановила его на пустыре против монастырской ограды, саженей за двести от первого домика в их улице.

— Как же это, барышня, — удивился ямщик, натягивая вожжи и сходя с облучка, — не страшно тебе серед ночи в пустыне одной оставаться? Я бы довез куда надо.

— Да недалечко здесь, — уклончиво проворковала Катерина, выбравшись из тулупа, — добегу!

Расплатиться хватило ей тех денег, что из дому брала с собою в дорогу, — не показала самоедовских «катеринок». Ямщик, принимая деньги, поглядел на Катерину подозрительно и, садясь на ее место в кошеву, недовольно молвил:

— Ну, гляди, пташечка, не ла́пнула бы кошечка! А мне все одно на постоялый двор гнать. Може, утром обратно кого подхвачу… Н-но, милые! — И он с места пустил коней рысью.

Оставшись посреди ночной дороги, Катерина враз ощутила не сиюминутное свое одиночество, а круглое сиротство в неуютном холодном мире. Только вон те непрочные стены бабкиной избушки пока еще уберегают ее от погибели. Мимо ворот прошла она к окошку и стала стучать в перекрестие рамы осторожно, чтобы не испугать домовницу.