Движение пассажирских поездов к тому времени уже не соответствовало никакому расписанию. В первую очередь пропускали воинские эшелоны на фронт, шли всевозможные военные грузы, пробивались санитарные поезда с фронта. Человек, отважившийся пуститься в дорогу, не мог знать в точности, когда начнется движение, и тем более не знал он, когда достигнет конечной цели своего путешествия.

Больше месяца Василий Рослов с Григорием Шлыковым в пути мыкались. Испытали езду на открытых площадках товарных поездов, и на платформе ехали, и в пассажирских вагонах, и на конных подводах, и даже пешком не раз прошлись по небольшим перегонам. Грязью заросли похлеще, чем в окопах. Правда, в Самаре удалось им помыться и даже белье сменить.

А на последнем отрезке пути от станции Полетаево попали они в классный вагон оренбургского поезда. Никто их, конечно, туда не приглашал, и ютились они в коридоре, но и выгнать ни у кого смелости не хватило. Тут было чисто, но отдохнуть-то, понятно, негде. Сидя на полу, подремали немного ночью.

А как рассветало — не отходили от окон. Да и как отойти от них, как не смотреть на родные края, на землю, вскормившую их! День разгорался солнечный. В деревеньках снегу почти не видать, а в поле пока лежит он тонким, уже ноздреватым слоем. Бугры — тоже голые, и лишь белеют вдали родные березы да кусты тальника темнеют. Они еще голые, но чувствуется, вот-вот начнут наливаться и тяжелеть почками. Ни единой души в поле пока нет.

За тридевять земель носила судьба этих солдат, сколько смертей им готовила! Сколько могил они обошли и прямо из могилы вынуты были. Можно ли было подумать тогда, можно ли поверить, что в родные края прилететь доведется! И вот они, родные края, — перед глазами, как в сказке несутся! Так можно ли хоть на минуту оторвать взор от них?

Как обогрело по-хорошему солнышко, не выдержал Василий — стал открывать окно. Не поддалось оно. Другое попробовал — получилось. Высунулся в него и захлебнулся, захмелел от родного воздуха. Не так, оказывается, совсем не так пахнет этот воздух! И ни с чем его не сравнить, ни с каким другим не спутать.

Григорий встал позади Василия, тоже неотрывно глядел в окно через его голову и жадно вдыхал напитанный весенней свежестью воздух. За дорогу они до тошноты наговорились, и теперь почитали за благо помолчать и подумать каждый о своем. Но подумать-то долго не пришлось.

Проехали уже станцию Нижне-Увельскую, и на каком-то разъезде поезд шел, не сбавляя скорости, а тут совершенно неожиданно вынырнул встречный на полном ходу. Да еще гудком реванул. Мгновенно отпрянул Василий от окна — затылком-то по лбу Григорию вдарил и нос ему разбил. А тот еще дернулся от Васильева затылка-то да своим об заднюю стенку стукнулся.

— Гриша! Гриша! — смеясь, кричал Василий под грохот встречного. — Гляди-ка ты, где ведь пораниться можно, и не подумаешь!

Но Григорий, зажав руками голову, держал, ее, словно боясь, что она расколется, и в то же время покачивал ею, будто ребенка, баюкая. Он, кажется, даже не чувствовал, что кровь подтекает из носа.

— Опять, опять загудела, проклятая! — стонал он, присаживаясь на пол. — У Ядвиги, кажись, и то не бывало так…

Быстро захлопнув окно, Василий постучал в дверь ближайшего купе и, не дожидаясь ответа, распахнул ее. На диване лежал горбоносый, немолодой, пузатый господин в пенсне с газетой в руке. На другом сидела старушка с вязаньем и тоже в очках.

— Место! — крикнул Василий господину. — Ослободи место контуженому солдату!

Господин приподнял пенсне, отложил газету, но вставать с дивана, кажется, не собирался. А Василий скинул шинель, по-хозяйски повесил ее на крючок и выскочил в коридор. Григорий уже спал, уткнувшись лицом в пол. Василий подхватил его под мышки и поволок в купе.

— Что ж, я вынужден подчиниться георгиевскому кавалеру, — сказал господин каким-то визгливым, скрипящим голосом, торопливо натягивая сапог. — Мамочка, пустите меня к себе, пожалуйста!

Василий уложил товарища в постель в шинели и в сапогах, занес котомки, достал утирку и принялся вытирать кровь на лице у Григория.

— Что с ним случилось, с этим вашим товарищем? — спросила старушка почти таким же голосом, как у господина в пенсне, только заметно дрожащим. — Он, кажется, был здоров, когда я проходила умываться.

— Контуженый он, — нехотя отозвался Василий.

— А что это такое — контуженый? — не унималась досужая бабка. — Это не одно и то же, что раненый?

— Немец прикладом его по лбу вдарил во время рукопашной, — пришлось пояснить Василию. — Вот с тех пор и случается с им такое.

— Но ведь так и мозги могли вылететь наружу!

— Могли, да вот уцелели поколь. Только, видать, перепутались малость…

— Ах, как это жестоко! Ах, как это жестоко! — закудахтала старуха. — Это что же, и вам приходилось убивать живых людей?

— Приходилось, — выдавил сквозь зубы солдат.

— А вы, что же, так и будете ехать до Оренбурга?

— Да нет, не боитесь вы! — начал сердиться Василий, когда она выдала главное свое беспокойство. — Счас вот в Троицке и высажусь.

— А его? — испуганно округлила бабка глаза, указывая спицами на Григория.

— Да уж вам не оставлю, возьму и его непременно.

Такой оборот дела, видимо, вполне удовлетворил и успокоил старушку, и вопросов больше она не задавала. А Василий с нетерпением ждал Троицка и предусмотрительно не надевал шинель, чтобы не закрывать награды. Папаху в мешок уложил, надел фуражку. В дальней дороге не раз убедился он в неотразимой силе серебряного креста и медали: надежнее всяких слов срабатывают они в разговоре с начальством.

Поезд еще не остановился полностью, а Василий, соскочив с подножки, почти бегом устремился к начальнику станции. Хлопоты, как он и предвидел, с помощью власти начальника станции и его телефона сразу пошли успешно, и через четверть часа к вагону подъехала карета с красным крестом. Григорий так и не очнулся, когда санитары выносили его на носилках из вагона.

Василий проводил товарища до железнодорожной больницы, ответил на все вопросы доктора и сказал, что ежедневно будет заходить туда, пока больной не очнется. Взяв шинель на руку и закинув за спину обе котомки — свою и Григорьеву, — он двинулся в город.

Еще на станции заметил он, что все заборы, стены зданий, столбы заклеены объявлениями, воззваниями, обращениями, печатными телеграммами, длинными списками кандидатов в городскую Думу — от мещан; от группы домовладельцев; от мусульманской группы; от социалистического блока при Совете солдатских, казачьих и рабочих депутатов; от трудовой демократической группы центрального казачьего комитета и украинской громады; от жителей Амура…

У Василия в глазах зарябило: ну и народилось же тут всяких партий и групп, как грибов после дождичка. А может, они и раньше были, да не знал о том солдат. Листовки клеили друг на друга, но во многих местах красовались обветшалые, старые, и списки эти были уже пожелтевшие.

От больницы двинулся он через тот самый Амур, от жителей которого тоже выдвигались кандидаты в городскую Думу. Ноги несли его все быстрей и быстрей, тяжести котомок не чувствовал, грязи под ногами не видел, в лица встречных не вглядывался. Все эти наклейки на заборах не хотел больше видеть. На том конце Гимназической улицы ждала его Катя!

И все-таки, пройдя мост через Увельку и перевалив небольшой пустырь, увидел на заборе «Резолюцию» и не смог миновать, не прочитав ее. Остановился.