— У бабки-то складнейши, знать, вышло бы, — замечал он, — дак ведь назад к ей не воротишься.

— Да и уцелела ли сама-то она, — вздыхал Василий.

Новостей с хутора давно не получали они, потому как Тимофей Рушников был отправлен в Петроград вскоре после ранения. Здесь лечить его почему-то не стали. Написал Василий письмо своим и Григорию велел то же сделать, а потом целую неделю маялся, прежде чем послать весточку Катерине. Многое передумалось, всякое в мыслях перебралось.

Вспомнил не только последние тайные встречи в городе, но больше того — покосное сказочное лето, и осень, и немой зеркальный пруд под гладким льдом, и серебристые Кестеровы скирды, осыпанные сверкающим в свете луны инеем… И до того ярко представилось все это, что даже ощутил на груди горячие поцелуи милой, родной Катюхи в прощальную ту ночь перед уходом на действительную службу. Даже запах свежей соломы учуял и потянул носом, будто в обнимку сидел с Катей в Кестеровой скирде.

И напиши он это письмо единым днем позже, сложилось бы оно совсем по-иному. Василий давно и думать забыл о словах Петренко, будто шутя брошенных в дороге после взрыва моста, еще до ранения. А чем более отдалялись эти события во времени, тем больше стиралась их острота и яркость. Антонов огонь и долгие муки между жизнью и смертью оттеснили взрыв моста куда-то в небытие. Оставалась одна радость: жизнь и на этот раз взяла верх над смертью.

Аккуратный пожилой доктор появлялся в палате всегда в одно и то же время. В тот день почему-то он задержался. Один из раненых наладился было пойти на разведку к сестре милосердия и узнать, в чем дело. Но растворилась дверь, и вслед за доктором в палату вошел молодой, сияющий, щеголеватый генерал, за ним — командир полка, два штабных капитана, поручик Малов, прапорщик Лобов, сестры милосердия.

Раненые солдаты, встревоженные посещением столь высокого начальства, начали подниматься с постелей, но генерал, предупредительно подняв руку, велел оставаться на местах. Остановясь посреди палаты и указав на Василия, доктор сказал:

— Вот это и есть солдат Рослов, ваше превосходительство.

Василий, смущенный всеобщим вниманием, откинул одеяло и — босой, в кальсонах и нательной рубахе — встал в проходе, но даже не попытался принять бравой стойки. Раненое плечо не позволяло ему расправить грудь и выпрямиться.

— Так вот ты каков, молодец! — словно бы с искренним восхищением произнес генерал и, остановясь против него в трех шагах, продолжал, обращаясь ко всем присутствующим: — Солдат Рослов совершил настоящий ратный подвиг во славу отечества. Даже несколько подвигов. Лихое и почетное дело выпало на долю его. Он скрытно проник к мосту, усиленно охраняемому неприятелем, убрал часового, сотни саженей проплыл в ледяной воде, взорвал мост, уничтожив на нем всех часовых, и при свете сильного прожектора сумел отойти под прикрытие…

Слушая генерала, Василий растрогался, глаза у него часто заморгали, но вовремя укрепился. Ему казалось, что, может, и не о нем говорят все эти хвалебные слова.

— …Такое дело… — продолжал генерал, откинув левую руку назад. Один из штабных капитанов — видимо, адъютант — подбежал и положил в его ладонь звякнувшие награды. — Такое дело по плечу лишь храброму и мужественному воину. А такие воины всегда на виду и заслуживают награды.

Он подошел к Василию и прикрепил медаль к его рубахе, приговаривая:

— Это за лихость, за храбрость твою… А вот это за большое дело — целой дивизии услужил ты, братец. — И на груди у Василия засверкал серебряный Георгиевский крест.

— Рад стараться, ваше превосходительство, покорнейше благодарю!

— Это — награда царская, — продолжал генерал, — а от себя, как только поправишься, прикажу дать отпуск домой.

— Рад стараться ваше превосходительство, — выдохнул Василий, не веря своим ушам, и, расхрабрившись, добавил: — Домой-то я хоть завтра бы поехал.

Генеральская свита усмехнулась дружно, а доктор сурово сказал:

— Невозможно это, Рослов. Пока невозможно!

— Вот видишь, — усмехнулся и генерал, — доктор утверждает, что пока невозможно… Поздравляю тебя, герой! Спасибо за службу! — И он подал Василию руку.

Все были удивлены и тронуты этим жестом, а Василия он окончательно ободрил.

— Рад стараться, ваше превосходительство! А не дозволите ли… спросить? — выпуская холеную генеральскую руку, сказал он и заметил неодобрительный, нахмуренный взгляд командира полка. Но отступать было уже поздно.

— Да, слушаю. Спрашивай.

— …Нельзя ли дать отпуск солдату Шлыкову вместе со мной?..

— Похвальная забота о товарище, — подхватил генерал. — Только чем же отличился этот ваш…

— Шлыков, — подсказал Василий.

— Да, Шлыков, это тот, что был у тебя коноводом? Тот, что одежду твою держал, пока ты плавал?

Василий даже сробел: ему показалось, что генерал сам незримо присутствовал при взрыве моста, поскольку знает даже малейшие подробности. Но и за друга обидно стало.

— Да нешто для того лишь был он со мной, чтобы одежу носить? — возразил Василий, видя, как теперь уже вся свита, а особенно прапорщик Лобов, делают ему грозные знаки, требуя прекратить разговор. — А ежели бы со мной чего стряслось? Чего ж он с моей одежей назад бы поехал, что ль? Не-ет! Он бы пошел взрывать! Так мы с им и уговаривались, потому как дело-то надо было сделать непременно.

— Он, что же, давно на фронте и ранен был? — мягко, но с нотками недовольства спросил генерал.

— Да с первого месяца войны мы с им вместе. И поранены не раз были. Штыками исколоты все… — Свита уже изнемогала от недовольства. Даже Малов начал подавать знаки, зажимая пальцами губы и советуя замолчать. А Василий, заголив рубаху и, приспустив кальсоны, показал свои боевые знаки, гораздо более значительные, чем только что врученный серебряный крест. Развороченное бедро зияло лиловыми вмятинами и оскорбляло вид поруганного войной молодого тела. Генерал даже чуток попятился от солдата.

— Эта вот нога едва не утянула мине на дно — занемела она в ледяной-то воде и повисла колодой… А Шлыков тоже весь штыками испоротый, да еще немец его прикладом по лбу вдарил, оттого, никак, с месяц очнуться не мог, он, да после более полугода в голове у его гудело…

— Хорошо! — прервал его генерал. — Убедил ты меня, храбрый солдат. За товарища горой встал. Будет вам вместе отпуск. Выздоравливай, поправляйся.

— Покорнейше благодарю, ваше превосходительство! — гаркнул Василий уже в спину уходящему генералу.

В палате, как только захлопнулась за свитой дверь, поднялся шум. Василия поздравляли, но не столько за крестик и за медаль радовались, сколько посуленному отпуску завидовали.

— А здорово ты ему показал! — хихикал из угла один. — Видать, ошалело его превосходительство от твоих рваных телес.

— Ничего, — возражал другой, — хоть и попятился малость, а выдержал. Сестрички только, вот отворачивались.

— А враз да и женушка так же вот отворотится.

— Типун тебе на язык, дуралей! Да там теперь хоть какого примут, лишь бы живой воротился.

— Х-хе! — зубоскалил все тот же из угла похабник. — Да у его, кажись, только то и осталось не пропорото, к чему бабы-то поворачиваются. Пожалел его немец, выходит!

— А у нас в полку осколком ранило одного в это самое место, из лазарета списали его домой. Дак ведь не поехал, братцы, — назад в полк воротился. Чего ж, говорит, я над родной женой галиться стану, али к соседу за милостью итить!.. Дуро́м под пули потом лез — убило его…

— Да что ж эт за генерал? — стремясь быть услышанным, громко вопрошал Василий. — Кто он такой?

— А хрен его знает, чаю мы, с им не пивали и видать раньше не доводилось.

— А шишка, видать, немалая, коли кресты раздает и отпуск самолично дозволить может…

Вошел доктор с сестрой милосердия, и все умолкли.

— Доктор, — спросил кто-то, — а кто такой этот генерал?

— А вы разве не знаете? — удивился доктор. — Сей генерал — начальник нашей дивизии, коему все мы подвластны.