Показалось, долго лежали. На мокрой земле совсем холодно стало. Ушли за куст, попрыгали, там, потолкались — заходила кровушка по жилушкам, потеплело в середке.
Дождь снова начал усиливаться, и тьма навалилась кромешная, ветер хлестал немилосердно.
— Вот чего, Гриша, — живо сказал Василий, словно догадавшись о чем-то, — переведи-ка сюда лошадей поближе. Вот за эти кусты. А я тут за им понаблюдаю.
Глядя вслед Григорию, Василий удивился и обрадовался: тот исчез буквально в десяти шагах, будто растворился во тьме. А когда вернулся за куст, то и часового не смог разглядеть.
Сгоряча зашагал в рост навстречу тугому черному ветру, но вовремя спохватился, лег и — где по-пластунски, где на четвереньках — заспешил вперед. Ни сырости травы, ни дождя он не чувствовал. Его охватил какой-то звериный трепет. Наверное, так вот и хищник трепещет, когда подкрадывается к опасной добыче, способной защитить себя.
Он полз, казалось, уже долго, а часовой все не показывался. Вдруг впереди и чуть слева услышал едва уловимые, глухие хлопки. Затаился и через минуту разглядел, что часовой ходит по небольшому кругу и хлопает руками, схлестывая их крест-накрест, чтобы согреться. Винтовка висит у него на левом плече, воротник у шинели поднят.
Василий спружинился весь, сжался и, дождавшись, когда часовой повернулся к нему спиной, рванулся, кажется, не задевая земли, на ходу выдернул шашку из ножен и… Немец успел все-таки повернуться, воздуху вдохнуть успел, но крикнуть не успел… Голова у него неловко свернулась и ударилась о ствол винтовки. И упал он не враз, а будто подумав сначала.
Вытерев шашку о траву, потом еще полою шинели, Василий сунул ее в ножны и пустился в обратный путь. Он успел заметить, что отсюда даже кустов-то отдельных не видно — кажутся они сплошной бесформенной, размытой полосой. Вернулся к своему кусту, обошел его — нет Григория. Как так? Пригляделся, рукой пощупал даже — здесь примята трава, и куст, стало быть, тот самый.
Подождал с минуту, негромко протяжно свистнул, и тут прямо на него выскочил Григорий.
— Ждешь?
— Жду. Пошли скорей к лошадям.
— Чего ты надумал?
— Поторопиться надо, Гриша, поторопиться дело сделать до нового развода.
Лошади были совсем рядом, и Василий начал раздеваться.
— Ты чего это? — удивился Григорий. — А часовой?
— Забирай мои тряпки да гляди не растеряй. А часовой помолчит поколь — мы с им уговорились.
— Уговорил, что ль? — еще больше удивился Григорий.
— Уговорил… Давай шашки взрывные.
Оставшись в чем мать родила, Василий стал привязывать себе на плечи взрывные шашки, обернутые брезентом. Разгоряченный делом, до крайности взволнованный и напряженный весь, он не обращал внимания на холодные потоки.
— Дожжик-то какой принялси, — с великим состраданием сетовал Григорий, глядя на белую наготу друга и помогая ему снаряжаться.
— Голому потоп не страшен, — возразил Василий. — А для нас чем хуже сверху, тем лучше снизу… Отпусти-ка чуть правый ремень: под мышкой жмет шибко.
Проверив, хорошо ли держатся на плечах шашки, Василий торопливо перекрестился и пошел к реке. Ледяная вода обожгла все тело, но в то же время, погрузившись в нее, он почувствовал себя уютнее, потому как ветром здесь не доставало. Речка оказалась неглубокой и небыстрой. Двигаясь по руслу против течения, можно было не плыть, а идти по дну, вернее, грудь у него была в воде по самую шею, и он легонько работал руками, а ногами упирался в дно. Подвигался споро.
Однако, едва перевалив половину пути, с тревогой почувствовал, как немеет правая нога чуть пониже того места, где побывал германский штык. А тут, уже на подходе к мосту, увидел он темную фигуру часового и стал прятаться под воду, высовываясь лишь для того, чтобы хватить воздуха.
— Господи! Господи! — мысленно твердил Василий, ныряя. — Спаси мине, сохрани и помилуй…
И, словно бы именно по этой просьбе, часовой отошел от железных перил моста и скрылся. Василий надеялся, верил, что увидеть его с моста в этой черной ряби волн почти невозможно, а все-таки прятался: так надежнее.
Добравшись до нужной опоры и обнаружив на ней едва скрытые водой плечики, на которых можно стоять, Василий облегченно вздохнул, считая задачу почти выполненной. А поднявшись на плечики, нашел на опоре выемки, куда можно было вложить шашки и там их закрепить.
Но, уже снимая с себя шашки, понял, что уверенность эта преждевременна. Дождь сюда почти не попадал, зато пронизывающий ветер, казалось, обдирал шершавой беспощадной лапой сырую кожу до костей.
Закрепить шашки и пристроить шнур оказалось минутным делом. Скрюченными, окоченевшими на ветру пальцами он с трудом развязал кожаный мешочек, подаренный когда-то умирающим стариком башкирцем, достал из него непромокаемый железный коробок со спичками, специально для такого дела выданный, и, мысленно помянув господа, чиркнул спичкой. Она тут же погасла…
Вторая, третья… десятая… Руки дрожали, пальцы не гнулись. Ему казалась, что никакой кожи на нем не осталось, а остервенелый ветер гложет голое сердце, давит его, сжимает острыми зубами, и вот-вот оно совсем перестанет биться. До боли сцепив зубы, ударил спичкой по коробку — коробок, вырвался и нырнул в воду.
— Вот как! — недоуменно произнесли одеревенелые губы.
Сунул руку в мешочек, висевший теперь на шее, выдернул из него гильзу и, нащупав сухую тесьму, восторжествовал:
— Н-ну, выручай, дедушка милый, не то у часового придется спички просить!
Тесьму зажал он всей пятерней, придавил кремень и ударил по нему… Одна-единственная искра — и дело спасено! Теперь ветер из врага превратился в помощника. Тесьма засветилась ярким огнем. Василий приткнул ее к шнуру, и тот, шипя, забрызгал огоньками с дымом.
Не чувствуя ожога, Василий засунул тесьму с огнем в гильзу, весь прибор бросил в мешочек и затянул его ремешком. Только тут спохватился, что надо спешить, и плашмя шлепнулся в воду. Вышло это неуклюже и громко. Течение подхватило его. Руки работали бешено, и левая нога — тоже, а правая тяжелой колодой тянула вниз.
За свистом ветра часовой неясно расслышал всплеск, но встревожился, забегал от одних перил к другим, вглядываясь в поверхность речки. Дождь опять прекратился, и видимость чуть-чуть улучшилась. Разглядев смутное пятнышко на середине реки, часовой выстрелил по нему. Но Василий был уже саженях в сорока от моста и тут же скрылся под водой.
Часовой не переставал стрелять. От караульного помещения побежали солдаты, они тоже стреляли. А в довершение по воде полоснул убийственный свет прожектора.
Василию показалось, что плывет он преступно медленно и очень давно, а взрыва все нет. Неужели погас шнур?!
И тут грохнуло сзади, затрещало, заскрежетало. Василий нырнул поглубже, будто убоясь дела рук своих. По нему уже никто не стрелял. А в черном небе одна за другой появлялись осветительные ракеты, и стало светло до рези в глазах. Луч прожектора сердито метался то по заречью, то по реке, то по левому берегу, шаря добычу в открытом поле.
Григория увидел Василий издали и, доплыв до первых кустов, выбрался на берег. Было невероятно, и поверить в это невозможно, но никто ими, кажется, не интересовался. Бегали, суетились, запускали ракеты, стреляли где-то там, возле рухнувшего моста, а до двух русских солдат вроде бы никому и дела, не было.
Василий с ходу бросился в седло, но с трудом, перекинул правую ногу, выхватил у Григория свою сырую тяжелую шинель и надел ее на голое тело. Тревога всадников передалась коням, и они лихо понеслись, словно гнал их попутный ветер.
Вскоре кусты сузились в неширокую прибрежную полосу и пришлось выскочить на полевую дорожку. В свете ракет громадная поляна просматривалась далеко. Слева и несколько сзади, наперерез им, скакали во весь опор десятка полтора улан. Теперь и спасти, и погубить разведчиков могли одни лишь кони.
Кони неслись, обгоняя ветер. Уланы начали стрелять по беглецам, а те не могли отвечать им, оттого что Василий был безоружен и, коченея от холода, едва держался в седле, Григорий же весь был обвешен оружием да еще вез одежду товарища, и ему не хватало рук.
