«Господи! Господи, да как же ты терпишь такое надругательство над людями! — мысленно причитала Катерина, подвигаясь к толпе и оглядываясь на горшечный погром. — И где же, где у людей-то глаза? Куда глядят они да чего видят! Мужики вон лаются, а нет, чтобы палками его, аспида, вилами! Да все вместе. Потом и концов бы не сыскали… Люди добрые на войне вшей кормят да погибают, а этот чего тута…»
— Ишь ведь чего захотел, кобелина ненасытный! — перебила мысли Катерины толстая баба, закутанная шалью. — Бабу ему голую поглядеть надо. Кобылу вон мою погляди!
— С печи не лепечут, милая, — возразила ее соседка, — поди-ка да ему и скажи.
Толпа здесь делалась все гуще, все непроходимее, а Катерина пробиралась вперед, к центру.
— Ну, бабы, кто голой спляшет, сто рублей подарю! — несся из центра мужской голос.
— Холодно! — слышалось в ответ.
— Ты сам сперва голый спляши, а мы поглядим! Може, и нас посля заберет.
— Бабы, кто голый спляшет, катеринку подарю! — продолжал все тот же голос. — Ну, что же вы? Аль сторублевку задарма получить лень?
Но охотниц не находилось.
— Какая пляска без музыки! — раздавалось в толпе.
— А ежели мы голые хороводом круг тибе пойдем, дашь всем по катеринке?
— Оно бы и чарочку не помешало для смелости, — подсказал кто-то.
— Будет и чарочка. Н-ну, бабы!
Катерина пробралась к центровому пятачку. Одетый в меховую крытую шубу с бобровым воротником, в кошеве стоял мужчина лет сорока пяти. В протянутой руке держал он развернутую сторублевую ассигнацию и, потряхивая ею, дразнил окружающих. Шум стоял вокруг. Издали мужики и бабы выкрикивали разные скабрезности, а задумка Самоедова не выстряпывалась. Он устал держать протянутую руку и, вытаращив остекленелые пьяные глаза, сполошно заорал:
— Гавр-рила! Тащи стол из кабака!
Солнце уже скатилось за горизонт, морозец крепчал. Любопытные толкались вокруг тройки пьяного повесы, галдели на разные голоса, пытаясь предугадать, что же он еще придумал.
Здоровенный Гаврила приволок небольшой стол и хотел поставить его возле кошевы, но хозяин опять заорал:
— Вон туда, к воротам конюшни! Освободите проход! Гармониста сюда!
— Да я тута, — отозвался плюгавенький мужичок с гармошкой, стоявший недалеко от кошевы.
— Играй веселей! — приказал Самоедов и бросил ему под ноги смятую пятерку.
А на столе появилась распечатанная бутылка водки, стакан и кусок краковской колбасы. Гаврила отошел к кошеве.
— Ах, якри те, — зубоскалил, будто сокрушаясь, щупленький дедок, — за экую благодать и я бы сплясал, дак ведь меня голого-то родная старуха и то боится.
— Так какого же черта вам еще надо? — нешуточно свирепел Самоедов, потому как задумка его явно срывалась. — Водка — на столе, музыка играет… Н-ну, бабы! Не пропадать же добру!
Но и на это ни одна охотница не вызвалась.
— Эх, да я щедрый! — гаркнул Самоедов и, пылая корявинами злого угреватого лица, вышел из кошевы, размашисто хлопнул по столу и оставил на нем две сторублевых ассигнации. — Н-ну, бабы, бабы, кому такое богатство не лишнее? Пользуйтесь моей добротой!
— Добрый ты за мужичьим-то горбом, — прогудел сзади могучий голос.
Посмотрел в ту сторону Самоедов и, оставив на столе деньги, вразвалку, не торопясь, вернулся в кошеву.
«Ах, распоганый ты гад! — скрипя зубами, думала Катерина. — Тут жрать нечего, а он ведь, чем потешается. Н-ну, кобелиный ты выродок, образина ты сатанинская! Наплюю я на твою корявую харю — ночь спать не будешь!» — Правая бровь у нее надломилась, щеки от внутреннего огня задымились. Прикрывая лицо шалью, она вырвалась на проход, подбежала к столу и, налив чуть не полный стакан водки, выпила, стоя спиною к Самоедову.
Толпа зашикала, притихла. Только вовсю наяривала гармошка «Барыню». Схватив колбасу и на ходу зажевывая горечь водки, Катерина скрылась за воротным полотном и там спустила с себя все до нитки. Косу расплела, волосами прикрыла лицо и, ведьмой выскочив к столу, захватила в кулак хрустящие бумажки, смахнула наземь бутылку и стакан и вознеслась на помост позора.
— Вот это по-нашему!! — гаркнул Самоедов и неотрывно впился хищным взором в молодую танцовщицу.
Мужики азартно пялились на это диво, пытаясь пробиться поближе к столу. Бабы иные брезгливо плевались, тайно завидуя красоте нагого тела плясуньи. И было в ней что-то необыкновенное, невиданное, маняще-загадочное. Бросалось в глаза явное несоответствие между молодым, гибким, прекрасным телом и седыми волосами, густо падавшими с головы. Теперь уже всем — не только Самоедову — хотелось увидеть ее лицо, заглянуть в глаза.
Но лицо Катерина искусно укрывала серебряной паранджой волос, то и дело косматя их руками. Она вовсе не старалась изобразить «Барыню» — кривлялась, прыгала по-звериному, извивалась и злорадно сознавала, какую бешеную бурю сеет она в одичавшем, оскотинившемся от богатства и безделья животном, которого тешила. Знала и то, что после этой пляски непременно захочет он схватить ее и увезти в какой-нибудь притон.
Как призрак, бесновалась Катюха в морозных сумерках перед сотней жадных глаз. А голову сверлила одна мысль: как же спастись? Она не чувствовала холода, и эта адова пляска продолжалась не более пяти минут, но показались они вечностью.
Когда она спрыгнула со стола и мгновенно, как тень, исчезла за тяжелым полотном ворот, где разделась, — гармошка смолкла, и толпа зевак, словно онемев, будто парализованная, окаменела, может, на целую минуту. Вот ради этой минуты и старалась Катюха, себя и чести своей не пощадила.
— Гавр-рила! — распластнул тишину звериный рев Самоедова. — Давай ее сюда, хоть и неодетую!
Гаврила с готовностью рванулся с облучка, прыжками проскочил к воротам и скрылся за ними. Через малое время растерянно высунувшись из-за полотна ворот, он объявил:
— Да нету ее тута! Как вовсе и не было.
— Ах, ловка́, стерва! — В этом возгласе Самоедова послышалось и удивление, и досада, и вроде бы восхищение — все вместе. — Мужики! Мужики, мать вашу перетак! Ищите ее! Три сотни тому, кто приведет, ну-у!
Человек пять бросились обыскивать конюшню. Не выдержал и Самоедов — ушел туда.
— Найдешь ее! — высказалась одна пожилая баба. — Оборотка это! Куда же в экое время живому человеку деться? Ищи-свищи теперя. Она, может, кобылицей в стойле стоит, а вы бегайте да ищите.
— Да и плясала как будто не по-человечьи, — поддакнула другая. — Мне сразу сумлительно это стало.
А сама «оборотка» была уже в безопасности. Соскочив со стола, она сунула ноги в пимы, в секунду надела пальто на голое тело, схватила остальные вещички и, накидывая пуховую шаль, неслышно, как летучая мышь, метнулась за угол пролета, прижимаясь к стойлам. Пока опомнились потрясенные танцем зрители, она была уже за вторыми воротами — в сеннике. Щукой нырнула между жердей прясла и через полминуты открывала замок Фениного балагана.
Здесь было тихо, тепло и уютно. Сразу же дверь заперла на крючок. Спрятала пальто и пимы на печь, надела платье, причесалась поблагороднее и, чтобы унять волнение, подтопила очажок. Притихшая, скромная, сидела она у стола и привычно работала спицами, довязывая рукав гарусной кофты — последний троицкий заказ. Едва ли кто-нибудь из тех, кто видел ее только что на базаре, мог бы с уверенностью сказать, что сидит здесь та же самая женщина.
А там, в громадной конюшне, все еще кипели страсти. Люди обшарили все стойла, бегали с фонарями, лезли на сеновал и тыкали черенками граблей в сено, надеясь таким способом обнаружить плясунью, исчезнувшую у всех на глазах. Но сумерки быстро сгущались, мороз заметно крепчал, и скоро народ дружно потек с базара. Ехали конные, шли пешие, и многие из них были твердо убеждены, что видели пляску настоящей ведьмы и оборотки. Ее хвалили за удаль, за то, что деньги умыкнула, а Самоедову не далась.
В числе последних вылетела с базара бешеная буланая тройка. Хозяин ее, привыкший к непременному исполнению своих желаний, хотя бы и самых диких, был обманут, ущемлен, оскорблен. Какая-то бабенка обвела его вокруг пальца, и теперь эти голодранцы хихикают над ним. Направляясь в сторону Кочкаря, он и сам не знал еще, что предпримет в следующую минуту, кто станет очередной жертвой его потехи, но чья-то судьба уже была предрешена.