Эх, разглядеть бы эти царские уши! Должны же они тут быть, коли Мирон говорит, что в каждую теплушку их всунули. Да ведь слушать-то им нечего, коли все молчат.

Спустился Макар со своих невысоких небес, подхватил хлипкий ящичек — горкой они у стены набросаны и под нарами, видать, для растопки, — и, доставая кисет, подсел к печке. Свернул цигарку. Спичку не стал расходовать, приберег, приткнул цигарку к раскаленной дверце, подержал, пока задымилась, смачно затянулся.

— Откедова будешь? — спросил Макар.

Выбрал мужик уголек покрупнее, дверцу открыл, в печку кинул. Молчит. Роста он небольшого и в плечах неширок. Бородка светло-рыжая реденькая и усы такие же. По бледному лицу — конопатины. Шапка, кажись, заячья на затылке прилеплена. Короткая на меху поддевка, крытая бобриком, — распахнута. Поддевке той, прикинул Макар, лет двадцать с гаком будет — ворс на локтях до ниток протерт. И пиджачок на нем коричневый примерно такого же возраста.

— Ну дак чего ж ты молчишь-то? — не выдержав, опять спросил Макар. — Аль тайность какая имеется?

Мужик ухмыльнулся, растянув в улыбке блеклые губы.

— Никаких тайностев тут нету, — ответил он, — а вот ответить на твой вопрос затрудняюсь…

— Чудно́.

— Может, не так чудно, как невесело… Мать у меня рязанская, отец вяцкой. Царство им небесное, — перекрестился мужик. — На свет произвели они меня где-то в дороге из Вятской губернии до Камышлова — на своей кобылке года полтора ехали, с остановками. Рос в Ирбите и Невьянске. В Тавде робил, в Джетыгаре, аж в Читу черти носили… Да всего-то, поди, не перечесть. А баба у меня тутошняя, житарская. Она меня и заволокла в эти края. На Прийске у вас прилепился, балаганишко сляпал — три ступеньки вниз, — ковырялся тут в вашем золоте годов пять… Вот и суди после того сам, откуда и кто есть Андрон Михеев.

— Мда-а-а, — протянул Макар и будто нечаянно пробежал взглядом по нарам. Многие мужики уже не дремали, а внимательно слушали разговор. — Выходит, старатель ты приисковский. А детишки-то есть?

— Так и выходит: в старателях числился я по вчерашний день. Ноне вот солдатом, как и ты, делаться зачал. А детишки — как же без них, без детишков-то? Четверо по лавкам. Да махоньких померло с пяток, кажись. А ты сам-то из каковских?

— Здешний, с хутора Лебедевского. Потомственный хлебороб и лапотник — казаки нас так именуют. Они земелькой владеют, а мы ее, матушку, своими руками охорашиваем да им же за ее платим. А родители мои — тоже из Расеи, годов сорок тому с Тамбовщины на своей кобыле приехали, — не торопясь, толковал Макар. — Отец мой при крепостном житье на барщине горб гнул… Детишков трое. На одной лавке помещаются…

— Живой? — спросил Андрон Михеев.

— Чего? — не понял Макар.

— Отец-от, спрашиваю, живой?

— А-а, живой, только темным он давно сделался от натуги.

— На барщине ослеп-то али тут?

— Да чем она лекше барщины теперешняя жизня, — запальчиво сказал Макар и, опомнившись, метнул взгляд по нарам, будто надеясь приметить царские уши. — Тута и ослеп.

— Э-э, не скажи, мил человек, — возразил Андрон Михеев. — Сказывал мне упокойничек тестюшка, царство ему небесное, как при барах-то жили, — не больно велика радость. Плети да розги только и свистели по холопским спинам. А служили, сказывал он, по двадцать пять годов. Как в каторгу, на службу-то, провожали. Кого захочет барин, того и пошлет. Жаловаться некому. Барин мог тебя и забить до смерти, и продать, как скотину, — во всем его право. Барин моего тестя дак всю деревню целиком в карты проиграл. Вот какие дела-то, брат, вершились. А новой-от барин взял да и перевез выигранную деревню из Расеи сюда вот, за Кочкарь.

— Знаю я эту историю, — невесело подтвердил Макар. — И бывать в Житарях мне доводилось. И мужикам живется там не лучше нашего.

— А где им лучше вашего живется? — лукаво усмехнувшись, спросил Андрон Михеев. — Я вон сколь матушку Расею исколесил, до вашего берега догреб, а рая поколь не видать.

— Эй вы! Чего раскудахтались тама! — окликнул их кто-то из угла верхних нар. — Спать надоть, а на их разговор напал.

Андрон Михеев сразу язык прикусил. А Макар покашлял в кулак, соображая, кто ж это упредил их — наушник жандармский или добрый человек? Помолчали, пыхтя цигарками.

— Да пошел он к козе под хвост! — раздалось с противоположных нар. — Спать ему, видишь ли, помешали. Невелик господин — пущай дрыхнет. А вы, мужики, хоть сказку бы сказывали — все веселей будет. Скучища адская!

— Сказку? — спросил Андрон. — Можно и сказку… Дак это про стародавние времена, про барщину опять же… Вот, коли охота есть, слушайте.

— Спрашивает барин своего управляющего, кто, дескать, нам должен. А тот ему и отвечает, что, мол, господа Скобелевы по счету должны. «Да не об господах тебя спрашиваю!» — сердится барин. «А из холопьев, ваше сиятельство, — Трифон Хворый. На барщину который уж год не ходит и податей от него нет». — «Дак целоваться мне с им прикажешь! — злобствует барин. — Подать сюда Тришку!» — «Да, не ходит он, ваше сиятельство, — поясняет управляющий. — Лежит, как колода, запух и синий весь. Глядеть страшно. И дух от него идет непереносимый». Ну, значит, велел, тогда барин привезти холопа. Управляющий гонит его на поклон к барину, а мужик-от с телеги подняться не может. Хотели на руках его в дом втащить, да барин вовремя смикитил — сам во двор выскочил, чтобы, значит, покои не осквернить мужичьей хворью, и орет: «Ах, подлая твоя душа! Ах, разбойник! Притворяться вздумал, грабить барина. Да я с тебя семь шкур спущу!»

А мужик-от спокойно эдак глядит — все равно уж ему — да и говорит: «Шкура-то у меня всего одна, батюшка барин, да и та никудышняя, ничего ты не выкроишь из нее». — «Ах, дак ты еще вон как разговариваешь! Глумиться над барином вздумал! Это ты умеешь, а платить не умеешь». — «Нечем, батюшка, — мужик отвечает, — весь я перед тобой. Шкура моя и так тебе принадлежит с головой и с руками вместе, а душа — господу. Моего-то, вишь, ничего и нету». — «Ну-ну, говори», — подначивает барин. «Да вот я и говорю… Какой тебе прок от дохлого мужика? А ты бы, батюшка, отпустил меня на волю… Ведь руки-то у меня золотые… Коли не помру от недуга, обы́гаюсь — все тебе сполна возмещу…» Хохочет барин, не верит в уплату, а видит, что с Трифона ничего уж не взять, да и говорит, а сам ржет: «А ты, хам, поцелуй-ка вот этого мерина под хвост, тогда отпущу!» Ухватился за́ слово Трифон. «А чего ж, — говорит, — люди мы не гордые. Хуже барской скотины живем. Подымите-ка меня, робята. Поцелую, ништо́. Зато поглядим, сколь твердо слово барское». Ну, значит, поцеловал он мерина, сделал, выходит, что требовалось. Барину попятиться некуда. Выдал мужику вольную. Да еще домой отвезти велел.

А тут вскоре и всем крестьянам воля вышла. Завертелись мужики — кто возле барина, кто в город подался, на заработки…

Ну, значит, годов так с десять после того минуло. Мужики такими же сиволапыми остались, и господа не околели. Живут себе. Те же мужики на них и робят. И вот, значит, как-то по осени — слякоть была, грязь, холод — поехал тот барин в город верхом на коне. К вечеру домой возвращался… И тут, братцы мои, лиса из-под самых ног вынырнула. Барин — за ней, она — от него. Конь-от, понятно, не свежий уж был, пристал. По мокрой пашне да под семипудовым седоком не шибко поскачешь. А лиса — ну вот ровно того и ждала — далеко-то не уходит от охотника, то полем побежит, то в ко́лок вскочит, то снова оттудова выскочит да межой вдарится. Такая охота кого хоть раззадорит! От дождя и от поту до нитки промок барин. И от коня пар валит, пот глаза туманит. А тут сумерки падать зачали. Увидела, значит, лиса, что полем ей не уйти от погони, в лес вильнула, в кусты. Барин — за ней. Напролом полез промеж кусты да березы. Как выскочит конь из куста — да тут и рухнул! Оказалось, попал он в старый шурф. (До че́рта их тут в лесах-то. Я сам десятка два наковырял.) Конь-от провалился всеми ногами, а шеей на кромку ямы угодил. Хрипит — вот-вот задохнется, издохнет конь. А барин сойти с него не может — ноги придавило ему, заклинило с боков. Вот как попал в ловушку барин! И ругался, и лаялся по-всякому, да что толков-то. Давно уж ночь настала, как сажа, черная. На́ небе вызвездило, подмораживать круто зачало. Теперь другой пот барина прошиб — цыганский. От боли да от мороза чуть было не окочурился он. Конь подох, и барину это же подходит. И вот, братцы мои, слышит он по морозцу — телега недалеко забрякала. Дорога, стало быть, рядом где-то! И заорал из последних силенок: «Помо-оги-ите! Помоги-ите!» А телега-то, и верно, все ближе да ближе побрякивать зачала. Вот и рядом остановилась. «Пособи, добрый человек, — запричитал барин. — Бог, видно, послал тебя на выручку. До утра не дожить бы мне тут». — «Ой, да будто бы Федот Куприяныч!» — Это тот, который подъехал-то, говорит. «Я, — отвечает барин. — А ты кто, добрый человек? Назовись, век за тебя молиться стану». — «Не надо, — говорит это тот, который подъехал-то. — Не надо за меня молиться, свои руки есть… — Обошел вокруг ямы, оглядел, общупал все. — А вот вызволить-то тебя, барин, из этакой ловушки непросто… Ни лопатки, ни лома под рукой. А тут вот камни сплошные — зубом не отгрызешь». — «Не бросай! — завопил барин. — Христом богом молю тебя, не бросай!» — «Что ты, Федот Куприяныч! — мужик ему говорит. — Как же я тебя брошу! Ведь когда-то и ты меня выручил, али забыл?» Тут вот опять сделалось барину жарко: «Трифон, да неуж ты живой! А ведь я тебе все долги простил тогда». — «Ну, вот за те долги я тебя и вызволю, — посулил мужик. — Ежели лошадка моя поможет». Привязал он веревкой баринова коня за шею, за свою телегу зацепил да лошадью и потянул вбок дохлого коня. Завыл барин от боли, а ногу-то одну добыли. Потом и другую так же. Все хорошо, да только подняться-то на ноги не может барин — и все тут. Обошел его Трифон кругом, так и этак оглядел да и спрашивает: «Ну, а теперь чего делать станем?» — «Отвези домой», — просит барин. «Дак что ж мне за столько верст назад вороча́ться, а рано утром в город не поспеть. Стало быть, дорого́й подряд упустить, а ведь не каждый день такие подряды попадают». — «Отвези, Трифон, озолочу тебя и до конца дней молиться за тебя стану!» Ну, значит, подумал-подумал мужик, шапкой оземь хлопнул да и говорит: «Правда твоя, барин, всех денег все одно не ухватишь, да и твоих не надо. Только вот не на себе же я поволоку тебя — кобылка везти должна, а деньги ей ни к чему, уважь ты ее, поцелуй под хвост, и — квиты!» Заревел, затрясся в слезах барин. И деньги большие сулил, и золото, — это, чтобы, значит, честь свою выкупить и уберечь, — не сдался Трифон: «Наша, — говорит, — мужицка честь ни за деньги, ни за золото не продается». Поцеловал ведь, ребята, барин кобылку с другого конца. В самую ягодку! А Трифон-то пособляет ему, подталкивает его голову под хвост да приговаривает: «Не морговай, барин, кобылка чистая, завсегда ухоженная…»