— Багаж скромной невинности, — ответил он.

— Вы хотели сказать: глупости. Не надо было мне приставать к вам с расспросами о полетах.

— Черт возьми, по-моему, мы с вами решили больше не касаться этой темы! Если вы надумали выяснить для себя этот вопрос, то неудачно выбрали собеседника! — зло бросил он.

К ужасу Тессы, она начала всхлипывать. Слезы текли сами собой, против ее желания.

— Остановите машину, — спокойно проговорил он.

Она повернула вправо на Хайленд, затем, сделав еще один поворот, остановилась в одном квартале к югу от бульвара Голливуд. Недавно проложенные здесь трамвайные пути привели к созданию нового района, который пока сплошь состоял из нераспроданных земельных участков. Слезы у Тессы пропали так же неожиданно, как и появились. Отвернувшись от молодого человека, она промокала лицо платком.

— Вам лучше? — спросил он.

Глядя на пустующие земельные участки, она кивнула.

— Вижу, что нет, — заметил он. — Давайте, я буду говорить до тех пор, пока вы снова не будете в состоянии вести машину.

Она шмыгнула носом.

— Ничего, все прошло, — сказала она.

— Разве вам не интересно услышать мой рассказ о себе? — спросил он. — Я открою вам всю свою душу. — Он откинул рукой волосы с бледного лба, изборожденного глубокими морщинами. Выражение его лица изменилось. — Я ушел из дома в шестнадцать лет. Шатался вблизи аэродромов. Был воздушным акробатом, выполнял разные трюки. А на жизнь зарабатывал, строя аэропланы. Можно сказать, авиация — вся моя жизнь. Была! — Он откинулся на спинку сиденья и стал легонько растирать левую ногу. — В полете трос на распорке звенит... В этом мне всегда чудилась какая-то музыка. В небе к тебе приходит чувство невероятной свободы. Ощущение счастья. Бывало, выключу двигатель и парю между небом и землей. Там, наверху, ты властелин мира. Тебе принадлежит все: деревья, кусты, трава, дома, океан... Люди приветствуют тебя, потому что знают — ты господин, повелитель. Радость настолько сильная, что понимаешь, для чего появился на этот свет. — Он на мгновение замолчал. — Вообще этим ведь далеко не всякий похвастается, верно? Словом, как вы уже, наверно, заметили, я любил летать. Я любил летать даже промозглым холодным утром. Эта любовь сильнее всех прочих человеческих ощущений. По мере того как взбираешься ввысь, воздух становится все холоднее. Руки и ноги коченеют, натяни ты хоть несколько свитеров под летный комбинезон.

Тесса повернулась, чтобы взглянуть на его лицо. Усмешка исчезла с его губ.

— В девятьсот четырнадцатом я уехал в Европу и вступил во французский Иностранный Легион. Вовсе не потому, что я обожаю французов. Просто хотелось летать. У нас было несколько скоростных «ньюпоров». «Ньюпор» — машина очень популярная. Мне сказали, что я чересчур долговяз для летчика, но я всем им утер носы, показав, на что способен. И начались боевые вылеты. — Он сделал такой жест, будто строчил из пулемета. — Мне удалось уговорить старика Вандербильта раскошелиться, и после этого мы стали называться эскадрильей «Лафайет». Боевые вылеты, как оказалось, совсем другое дело. Я так и не смог свыкнуться с мыслью, что приходится стрелять в какого-то пацана только потому, что он летит на «фоккере». Но там было так: кто кого. При опасности чувства обостряются. Когда, например, нужно поменять ленту у пулемета, надо привстать и зажать между ног руль высоты. В эти мгновения ты становишься великолепной мишенью. Ребята говорили, что у меня вообще отсутствует чувство страха. Но на самом деле оно у меня было, просто я его не показывал. Я любил летать. — Он глубоко вздохнул.

Мимо простучала копытами лошадь, впряженная в коляску. Они смотрели ей вслед, пока она не свернула на бульвар Голливуд. Потом он продолжал:

— Но все хорошее скоро кончается. На войне это происходит еще быстрее. Меня сбили. Казалось, мой горящий аэроплан падает целую вечность. В нос бил запах паленого мяса — горела моя нога. Говорили, что я чудом выжил. Хорошо чудо! Сам я не особенно рад тому, что остался в живых. Потому что теперь я боюсь. Боюсь вернуться туда! — Он поднял палец вверх.

— Ничего, это пройдет.

— Нет, — сказал он. — Если из моего рассказа вы заключили, что я герой, то это ошибка. Раньше я любил летать, а теперь мысль об этом вселяет в меня ужас.

— И сколько времени это продолжается?

— Уже три месяца, но дело не в этом. Когда в небе слышен шум мотора, я даже головы не поднимаю. Меня всего начинает трясти, и я еле сдерживаюсь, чтобы не завопить от страха. Я — впавший в отчаяние католик... Впрочем, не настолько, чтобы решиться на самоубийство. Пока. Может, позже...

— Нет, — она покачала головой.

— Почему? Я бы так сказал: пусть тело соединится с духом. А что касается геенны огненной — если такая вообще существует, — то там я уже побывал.

Она коснулась рукой его руки.

— Раньше я никому об этом не рассказывал, — хрипло произнес он, но руки не отдернул. — Так что сделайте одолжение: больше не говорите со мной об этом.

— Не буду.

— Она называла вас Тессой. Теперь, когда мы познакомились поближе, вам не кажется, что пора уже назвать свою фамилию?

— Ван Влит, — сказала она.

На его лице отразилось изумление.

— Когда я вам говорил об этом? — спросил он недоуменно.

— А как вас зовут?

— Вы только что сами сказали — Ван Влит.

Они уставились друг на друга. А потом оба одновременно рассмеялись.

— Черт возьми! Нашел девушку, перед которой можно излить душу! Это же надо! Среди всех девушек города наткнуться на свою двоюродную сестрицу! — Он поднес руку в перчатке к щеке, потом убрал.

— А как тебя зовут?

— Кингдон. И тоже Ван Влит. — Он хохотнул, откинулся на закрытую дверцу машины и устремил на нее внимательный взгляд. — А где же твои рога и копыта?

— Значит, тебе вдолбили, что у нас рога и копыта?

— Мать постоянно твердила об этом. А какого мнения о нас твои родители?

— Не знаю.

— Что, ничего о нас не говорили?

— Я вообще не знала бы о том, что у меня есть братья, если бы не дедушка Хендрик...

— А, тот толстый старик с голландским акцентом?

Она, улыбнувшись, кивнула.

— У него на руке не хватало трех пальцев, — сказал Кингдон. — Я от его клешни оторваться не мог. Она действовала на меня завораживающе. И пугала.

— Когда я была маленькая, я думала, что эта рука у него от слона.

— Она и вправду походила на бивень, — проговорил Кингдон. — Он приехал к нам сразу после того, как на свет появился мой самый младший брат, Ле Рой. Оделил меня мятными конфетами и сказал, что Господь осенил благодатью Лос-Анджелес и это его любимое место на земле.

— Дедушка Хендрик обожал Лос-Анджелес, — сказала она. — Он жил вместе с нами, пока...

— Он умер? Когда?

— В год, когда началась война. В четырнадцатом. — Она помолчала. — Он говорил мне, что я похожа на своего двоюродного брата...

— Значит, на меня, потому что Том и Ле Рой — белобрысые фламандцы.

— Мы, и верно, немного похожи, — робко заметила она. — Ваш отец Три-Вэ?

— Да, обнищавший младший брат.

— Я спрашивала дедушку, что за брат у меня? А он говорил, что это вопрос не к нему. Я была счастлива узнать, что у меня есть брат. Когда ты единственный ребенок в семье, чувствуешь себя одиноко. Мне хотелось поскорее познакомиться с моим братом. Тогда мне было... э-э... года четыре. Я тут же побежала к родителям. Когда я забросала их вопросами, папа встал и ушел в спальню. Мама посадила меня к себе на колени и сказала, что я уже большая и пришло время узнать: у меня есть дядя и тетя, а также двоюродные братья. Но предупредила, чтобы я о них больше не говорила. Особенно при папе. Папа не ладил со своим братом и при этом сильно страдал. Я представляла себе эдакого злого великана, который молотит папу кулачищами.

— Мой отец, — начал Кингдон, — никогда в жизни никого не бил. Придуманный тобой образ больше смахивает на меня, если уж на то пошло. В детстве я был настоящий сорвиголова. Или взять, к примеру, мать. Иногда она бывает форменной сукой!