— Давайте, донья Эсперанца, покажите, как надо это делать!

Донья Эсперанца поднялась со своего места, развернула шаль, чуть наклонила седую голову, украшенную высоким гребнем, и двинулась в медленном, величественном танце вокруг Бада, отстукивая каблучками по плиточному полу галереи. Бад танцевал на месте, продолжая протягивать к ней руку. Хорошо сложенный мужчина с редеющими светлыми волосами в солнечных бликах, которому странным образом был очень к лицу черный костюм вакеро. Он был похож на своего отца-голландца, но темные брови и высокие скулы придавали ему необыкновенное сходство с этой высокой грациозной дамой, медленно поворачивающейся перед ним на полу галереи. Три-Вэ прислонился спиной к столбу и задумался. «Все он делает хорошо, мой удачливый братец. Он собственник этого места, которое по праву должно принадлежать мне, он собственник Амелии, которая должна была быть моей».

Донья Эсперанца под грохот аплодисментов села на свое место. Бад, танцуя, снова пересек двор и поклонился Юте. Та встала и энергично закружилась в быстром танце, напоминавшем польку. Снова раздались рукоплескания.

Бад протянул руку Амелии. Все подались вперед, чтобы лучше видеть.

— Лучшая танцевальная пара во всех коровьих округах, — проговорила какая-то женщина.

Волосы Амелии, отливавшие топазом, были усыпаны конфетти. Ее каблучки отбивали бешеный ритм на расстеленной для танцев холстине, Бад тоже оживился, подлаживаясь под ее темп. Они кружились, делали обороты, наклонялись, не касаясь при этом друг друга, улыбались и не спускали друг с друга глаз. В свете фонарей искрилась выступившая у них на лицах испарина.

Смысл их танца был очевиден, предельно очевиден для Три-Вэ. На лице его отразилась злоба. В приличных домах «Эль-Сон» не танцуют уже полвека. Этот танец перекочевал в бордели, где клиенты швыряют шляпы тем шлюхам, чей танцевальный номер их возбудил.

Покачнувшись, он покинул галерею и вышел в прихожую. Толкнул тяжелую дубовую дверь двумя руками и споткнулся, когда она резко раскрылась.

Снаружи было тихо. Только трещали цикады и где-то ухала сова. Еще до него доносился смех со стороны водокачки, где кучера устроили свой праздник. Где-то внизу ржали лошади. Прямо перед ним из темноты выступали очертания экипажей и колясок. Он двинулся туда, пытаясь отыскать местечко, где можно будет посидеть одному. На секунду остановившись, он глянул на туманное небо. Но, если оно в тумане, почему же луна светила, словно новенькая золотая монета?..

Он услышал за собой легкие шаги, но не обернулся.

— Пойдем в дом, — сказала Амелия. — Выпей кофе.

— Мне и здесь хорошо, — ответил он. — Слышишь, как тихо?

— Мы заказали кофе из Нового Орлеана.

— Веселый праздник! Просто замечательный! Юте очень нравится!

— Кофе очень черный и очень крепкий. Тебе надо взбодриться.

— Юте очень нравится, — повторил он.

— Я знаю и очень радуюсь этому. Три-Вэ, она очень симпатичная. Я еще не говорила тебе, как это здорово, что она моя невестка?

— Горничная! — проговорил он мрачно и зло. — Тебя именно это больше всего в ней привлекает как в невестке?

— Юта очень живая и добрая, и потом я далеко не сноб, — сдержанно возразила Амелия. — Прошу тебя, пойдем выпьем кофе. Тебе сейчас это необходимо.

— Я не пьян, — сказал он. — Просто удивительно, как отлично ты устроилась. Подумать только! Амелия, которая чувствует себя как дома только в Париже, нашла счастье там, где нет ни ума, ни культуры, ни музыки, в городе, в котором ее так мучили!

— Как видишь, я сбросила с себя этот крест, — сказала она. — И усвоила местные обычаи.

— Ты нюхаешь апельсиновый цвет, читаешь «Рамону» и этим счастлива?

— Да. Если откровенно, то я очень счастлива с Бадом. И поскольку ты так чуток к моему внутреннему состоянию, ты сам видишь, что я счастлива с твоим братом.

— Я вижу бриллиант среди булыжников, вот и все.

Она еще что-то сказала про кофе, но кофе Три-Вэ совсем не интересовал. В лунном свете ее лицо плыло у него перед глазами. Красивое, гордое, холодное. Он не мог вынести, когда она на него так смотрела.

— Амелия, прости, я не хотел тебя обидеть. Я... «Нет света в мире, радости, любви, покоя, веры и от боли избавленья».

— Почему ты так печален, Три-Вэ? Давай поговорим. Может, тебе станет легче? — предложила она мягко.

Они стояли у ландо. Она распахнула дверцу. Он хотел помочь ей подняться, но опоздал. Ловко и грациозно она села в ландо сама. Он подтянулся вверх и сел напротив. Руки ее были сложены на коленях, обтянутых юбкой белого кружевного платья. В полутьме поблескивало ее обручальное кольцо с изумрудом работы Тиффани. Исходивший от нее аромат духов после танца усилился.

— Помнишь, Три-Вэ, как мы, бывало, часами спорили о литературе, поэзии? Обсуждали достоинства Теккерея и Суинберна, Мэтью Арнольда и Джейн Остин, Генри Джеймса, помнишь?

— Это было самое счастливое лето в моей жизни, — проговорил он. — Что сталось с мадемуазель Кеслер?

— Бад определил ей небольшую пенсию, и она живет с сестрой в Кольмаре. Этой зимой мы навестили ее. Бедная мадемуазель Кеслер! У нее ухудшилось зрение, и она уже не может вышивать, — Амелия вздохнула. — Но, несмотря ни на что, в душе она так и осталась гувернанткой. Когда ей пришлось отпустить нас одних, без сопровождения, у нее было такое виноватое лицо...

— Это было самое счастливое лето в моей жизни! Я повторяюсь.

— Почему ты теперь несчастен?

— Все смеются надо мной. На этой вечеринке кто только не поленился подойти ко мне и спросить, как подвигается работа. — Он судорожно вздохнул. — Им прекрасно известно, как обстоят мои дела. Они считают меня дураком, который копается в земле, как крот. Просто, проявляя интерес, они хотят показать мне, что я не в себе. Вот и все. Тем самым они говорят, что я глупый неудачник. Человек, выставленный на всеобщее посмешище! — Его голос дрогнул. Он не был пьян, но почувствовал, что может разрыдаться, как пьяный.

— Мне очень жаль, Три-Вэ! Очень жаль! Мы хотели сегодня доставить тебе радость. Мы не хотели тебя обидеть!

Она подалась к нему и положила свою маленькую ручку на его руку. Он ощущал тепло ее дыхания, видел изящную ложбинку меж ее грудей над белым кружевом. Он весь напружинился от желания.

— Да еще и Бад. Бад даже больше, чем кто-либо другой, — проговорил он.

— Бад смеется над тобой? Но ведь он хочет стать твоим компаньоном...

— А зачем ему это? — перебил ее Три-Вэ. — Я никак не могу взять в толк: зачем? У него и так уже есть все, что его душе угодно. Квартал его имени, отец, деньги, Паловерде. Ему принадлежит право делать тут все, что заблагорассудится. Он может позволить себе посмеяться над прошлым, унизить всех покойных Гарсия, как только ему вздумается. Он вправе творить, что захочет. Он был вправе привезти тебя сюда и лежать с тобой обнаженным в sala... — Он запнулся. «Господи, — подумал он, — я пьян. Я пьян в стельку».

Она отшатнулась от него. Лицо ее стало каменным, она свела вниз остановившийся взгляд.

— Ты видел нас? — спросила она, судорожно, с шумом вздохнув.

— А как ты думаешь, с чего это я вдруг сбежал из родительского дома?! Почему я уходил от него много дней и ночей все дальше и дальше? Почему меня не было здесь столько лет?

— Я пойду, — сказала она, поднимаясь.

— Нет! Раз уж я напился, то позволь задать тебе несколько вопросов!

Он ухватился обеими руками за ее изящную талию и стал тянуть вниз, пока она снова не села. Он обхватил руками ее лицо. Сердце его бешено колотилось, и он подумал: «Я должен остановиться». Но мысль о том, чтобы отпустить ее сейчас, была почему-то невыносима. Кожа Юты была крепкой, а у Амелии нежной, гладкой и притягивала к себе свет, как опал.

— Я любил тебя, — сказал он. — А ты... ты была ко мне неравнодушна?

— Ты был моим другом, единственным в Лос-Анджелесе другом. — Она тщетно пыталась оторвать его большие и сильные руки от своего лица. — Три-Вэ, ты не любил меня так до тех пор, пока... не увидел меня с Бадом.