— Да, что-то вроде медового месяца, мама.

— Ты уже не мальчик. Пора тебе остепениться, — проговорил Хендрик. — Пойдут дети, а детям нужна школа, постоянный дом.

Донья Эсперанца, очень робкая по душе, думала, что все такие. Увидев, как покраснела невестка при слове «дети», она решила, что Юта смутилась просто потому, что «дети» — это всегда намек на интимную близость между супругами.

— Три-Вэ должен дать тебе больше времени на медовый месяц, — сказала она, обращаясь к Юте.

— Здесь, — настаивал Хендрик, — именно здесь и нужно рожать детей! — Заметив взгляд доньи Эсперанцы, устремленный на него, он добавил: — Со временем, конечно.

Юта отложила ножик с перламутровой рукояткой, прерывисто вздохнула и с трудом произнесла:

— Время пришло. Три-Вэ и я... мы скоро сделаем вас дедом и бабкой.

Наступила тишина. Часы звонко отбили четверть часа. «Зачем? — подумал Три-Вэ. — Зачем?» Он не хотел смущать жену и говорить родителям о ее беременности. Разве что потом, когда уже будет неизбежно, отправить с ближайшей станции телеграмму: «Мама — сын (дочь). Все нормально». Но чтобы Юта сама им сказала!.. Юта, для которой грех был именно грехом, а вечный огонь — реальностью! Странно, но он никогда не видел противоречия в том, что Юта отдалась ему до брака, ибо знал, что сила ее естественного тепла сильнее веры. Но сейчас он почувствовал, как испарина выступила у него на лбу. Он вопросительно уставился на жену. Она не смотрела на него.

Донья Эсперанца выронила из рук нож для фруктов, и он с приглушенным стуком упал на старый, сотканный в Паловерде ковер. Она не нагнулась за ним.

Хендрик неосознанно сорвал салфетку с жилетки, куда она была вставлена между двумя верхними пуговицами.

— Ну что ж, Юта... хорошие новости, — проговорил он. — Это сюрприз, конечно, но хороший!

— Да, очень хороший, — эхом отозвалась донья Эсперанца. Тени под ее окруженными морщинами глазами сделались почти черными.

Хендрик проговорил:

— Вот видишь, Три-Вэ? Я оказался прав.

— Ребенок ничего не меняет, — ответил Три-Вэ.

— Нет, меняет. Ты должен остаться в Лос-Анджелесе, Три-Вэ, вот и все...

— Нет... — попытался прервать его Три-Вэ.

Хендрик говорил, не слушая сына:

— ... У мужчины, когда он становится отцом, должно появляться чувство ответственности.

Хендрик разгорячился, правильные черты его массивного лица исказились от волнения. Напыщенность, свойственная его возрасту, на минуту пропала. Из любви к Баду и доброго расположения к Амелии он никогда не позволял себе распространяться о внуках, но этот вопрос всегда жил в нем, как болтавшийся без узла конец веревки, незаконченная фраза, недосказанная история. Он приехал в эту громадную страну, мечтая основать большую семью. Сыновья — это еще недостаточно для мужчины.

— Дорогая, ты только представь, — сказал он и наклонился через стол к донье Эсперанце, улыбаясь, как ребенок, словно и не было сорока лет, прожитых здесь. — Наш первый внук!

— Да... — прошептала донья Эсперанца, которая подумала о том же. — Да.

Три-Вэ продолжал вопрошающе смотреть на Юту. Она все еще избегала встречаться с ним глазами.

Они остались одни в его комнате. Днем сюда втащили для Юты старую железную кровать Бада. Включив свет и ступив на коврик из телячьей шкуры, Три-Вэ вдруг вспомнил старые времена. Он сел на матрас и тут же провалился — кровать была старая, продавленная.

— Зачем ты им сказала? — спросил он в темноте.

— А зачем ты приехал? — с вызовом ответила Юта.

— Повидать родителей.

— Тебя не было дома почти семь лет.

После паузы Три-Вэ ответил:

— Брат наконец уехал.

— При чем тут брат?

— Я же говорю: он владелец квартала, который ты видела, и еще Бог знает чего. — Три-Вэ знал, что Бад владелец не «Бог знает чего», а Амелии. От этой мысли ему стало больно, и он отвернулся от жены. — Проблема в том, что я младший и всегда его догоняю.

— Ты ненавидишь его?

— Нет, я люблю его.

— Тогда просто завидуешь.

Юта сказала это с сочувствием, ибо сама неустанно боролась с этим человеческим грехом — завистью.

— Да, — признался он.

— А он тебе в чем-нибудь завидует?

— Бад? Он даже не знает такого слова. Он просто приходит и берет, что ему хочется.

— Но ты же умнее! — пылко возразила Юта. Она любила Три-Вэ покровительственно и фанатично. — Если бы ты работал в их магазине, у тебя все получалось бы лучше.

— Как бы у меня получалось — этого мы не знаем. Мы не собираемся задерживаться в Лос-Анджелесе.

— Ты же слышал, что говорил твой отец, Три-Вэ. Он хочет, чтобы ты остался. — Она говорила с жаром. — Послушай! Чего тебе беспокоиться из-за какого-то Бада? Он не такой, как ты. А здание... Возможно, он выманил его у твоего отца. И еще эта его жена-француженка. У нее еле-еле душа в теле. — Юта пролистала днем семейный альбом, лежавший на позолоченной подставке на столе в гостиной. — А еще удивляются, почему она не рожает детей.

Это известие Три-Вэ воспринял с громадным внутренним облегчением. Без ребенка Амелия казалась свободной, девственной, без клейма Бада на себе. В мыслях она оставалась его Амелией. И совсем не обязательно видеть ее рядом с Бадом.

— Юта, — твердым голосом проговорил он, — не трать попусту слов. Мы уезжаем домой на следующей неделе, и все.

— Это все из-за твоей зависти к Баду, Три-Вэ. Неужели ты не заметил, как загорелись глаза твоего отца, когда он услыхал про ребенка?! Теперь ты впереди! Ты стал первым сыном и наследником!

— Я?! Наследником?! — фыркнул Три-Вэ. — Бад построил квартал и все благополучие Ван Влитов! Было время, когда мы едва не обанкротились. Он работал днем и ночью, а ему тогда было всего пятнадцать! По воскресеньям он тоже работал. Он бросил школу... — Три-Вэ замолчал. «Как объяснить женщине, которая и года не ходила в школу, что твой брат пожертвовал своим образованием? Все относительно. Возможно, Юта и не поймет, что это была жертва». Он вздохнул и сказал: — Ты вышла замуж за старателя. Прости, если благополучие моего родительского дома расстроило тебя. Но ты вышла за меня такого, какой я есть. За человека с киркой и лопатой. Обещаю тебе, Юта, что придет день, когда у меня будет не только кирка и лопата.

По Бродвею простучала подковами конная упряжка, во тьме послышался звон колокольчиков. Юта заговорила приглушенно:

— Мы жили в Калифорнии три месяца. Мы были банкротами, денег не было даже на то, чтобы застолбить свой участок. Муж получил работу на шахте. — Три-Вэ уже слышал эту историю раньше. — Мы въехали в одну из хижин и, как только я заделала в стенах трещины, повалил снег. Ребенок заболел. Он никогда не был слабеньким, но тут у него поднялся жар. Я брала на губку снег и растирала его тельце. Это должно было сбить жар, но все было напрасно. У него вздулся животик. Такой хороший мальчик... он даже не плакал. Он лежал весь красный от лихорадки, а через три дня у него закатились глазки и были видны только белки. Может, доктор и спас бы его. Может быть... Но что гадать? Доктор находился в двадцати милях от нас. У нас не было денег, чтобы послать за ним. Остальные рабочие на шахте все поголовно были чинки[19]. А чинкам платили еще меньше, так что у них вообще ничего не было. Мой ребенок только один раз вздохнул, только один раз. И умер. Я не выпускала его из рук до тех пор, пока он не закоченел. В следующем месяце ему бы исполнилось два годика...

— Юта...

— Муж напился, поэтому я рыла могилку сама. Земля замерзла, и лопата стучала, словно по камню. Я всю жизнь буду помнить, как она стучала... Священника не было, отпевания не было. А через три недели обвалился нижний уровень шахты. Мужа засыпало. И не думай, что я его упрекаю в чем-нибудь, или...

Три-Вэ встал с постели, но споткнулся о коврик и потерял равновесие. Пружины скрипнули, когда он опять упал на кровать рядом с женой. Лежа поверх одеяла, он похлопал Юту по крепкому плечу.