Естественным продолжением духовной власти над царями являлось вполне «материальное» политическое влияние, которым «старец» Григорий также не упускал случая прихвастнуть.
Показывая все тому же Илиодору присланный от царицы проект какого-то манифеста, Распутин заметил: «Это Мама прислала мне проверить, хорошо ли написан или нет; прислали одобрить, и я одобрил; тогда они его обнародовали»25. «Меня царским лампадником зовут, – говорил Григорий. – Лампадник маленькая шишка, а какие большие дела делает!»26; «Мне ничего не стоит любого министра сместить! Кого захочу, того и поставлю!»27; «Захочу, так пестрого кобеля губернатором сделаю. Вот какой Григорий Ефимович»28; «Все могу!»29
Упиваясь своей сверхвлиятельностью, Распутин при этом относился к институту публичной власти демонстративно скептически, будучи убежденным в том, что «власть портит душу человека… обременяет ее»30. «Мне самому пока незачем чего-нибудь добиваться, – заявлял Григорий. – А вот постарше стану, меньше грешить стану, тогда уйду архиереем»31.
Думается, здесь не было ни притворства, ни особого внутреннего противоречия. Распутин стремился не к власти как к таковой – то есть не к отправлению неких социально значимых начальственных функций, – а к возможности беспрерывно «куражиться», не испытывая при этом никаких – ни административно-вертикальных, ни социально-горизонтальных – ограничений.
«Если попытаться выразить в словах, чего, собственно, желал Распутин, – довольно точно вывела поведенческую формулу «старца» не знавшая его лично Зинаида Гиппиус, – то выйдет приблизительно так: „Чтобы жить мне привольно, ну и, конечно, в почете. Чтобы никто мне не мог препятствовать, а чтобы я что захочу, то и делаю. А другие пусть грызут локти, на меня глядя“… В душе – или в „натуре“ – такого русского странника каждое из его простых желаний доведено до размеров гомерических и вообще ничем не ограничено»32.
«Он всегда требует к себе исключительного внимания…»
Если Распутин не был ежесекундно окружен чьим-нибудь вниманием, переходящим в восхищение или обожание, он не мог чувствовать себя нормально. Около «старца» постоянно «дежурили» несколько почитательниц: «Кто нежно щекотал его затылок, кто собирал крошки с его бороды, с благоговением их съедая. Многие допивали и доедали недопитое и недоеденное старцем. А он сидел в какой-то блаженной истоме, закрывши глаза»33.
«Он всегда требует к себе исключительного внимания и очень мнителен»34, – вспоминала о Распутине одна из его близких знакомых. И действительно, когда Распутин оказывался вне сфокусированного на нем внимания, он явно чувствовал себя не в своей тарелке. Во время проповеди епископа Гермогена, заметив, что все взоры окружающих сосредоточились на колоритной фигуре проповедника, Распутин забрался на какой-то приступок, «как-то неестественно вытянулся, положил свои грязные руки на головы впереди стоящих женщин, голову свою высоко задрал, так что борода стала почти перпендикулярно к лицу в его естественном положении, а мутными глазами он водил во все стороны и, казалось, своим взглядом он выговаривал: «Что вы слушаете Гермогена, епископа; вот посмотрите на грязного мужичка; он ваш благодетель; он возвратил вам батюшку (незадолго до этого Распутин успешно ходатайствовал перед царем за опального Илиодора. – А. К., Д. К.); он может миловать и карать ваших духовных отцов»35.
Если же, несмотря на все его усилия, Распутина упорно не желали замечать, он оказывался на грани душевного срыва. Как-то раз в купе поезда, в котором находились Григорий и Илиодор, подсел некий энергичный и очень важный господин. Он показал визитную карточку председателя Государственной думы А. И. Гучкова и прибавил, что часто у того бывает. При этом знакомый председателя Госдумы и лидера партии «Союз 17 октября» (а в будущем – одного из самых яростных и непримиримых противников «распутного старца») не обратил особого внимания на активно пытавшегося вступить в разговор Григория Ефимовича, пренебрежительно назвал его «мужичком» и стал охотно беседовать с Илиодором. И тогда с Распутиным приключилось нечто невообразимое. Он страшно заволновался, заерзал на мягком диване, потом подпрыгнул, упершись руками в сиденье, влез на диван с ногами, поджал их под себя, забился в угол, засверкал яростно глазами, сбил рукой волосы на лоб, стал дергать бороду и шлепать губами: «Да, мужик! Никчемный мужик, а бываю у царей… А вот пускают, да еще кланяются!..»36
Характерно, что с одинаковой силой Распутин мог обидеться на невнимание со стороны как влиятельных, так и абсолютно незнатных особ. В Царицыне он вступил в жаркую перепалку со старушкой Таракановой, у которой остановился, – из-за того, что она его не «уважила» наравне с Илиодором и Гермогеном, обнеся рукомойником: «А ведь мне цари руки моют, воду несут, полотенце, мыло… Смотри у меня. Твово чая я не буду пить. Ты меня обидела. За одними смотришь, а другого так…»37
В то же время Распутин – и в собственных глазах, и объективно – не был злобным и мстительным человеком, у него напрочь отсутствовало «физиологически жгучее» стремление насолить, сделать больно обидчику, а тем более уничтожить его: «На разбойное дело – не гожусь. Не пойду на злое: у меня завсегда к человеку – жалость большая»38. Добившись покаяния или извинения, Распутин тут же успокаивался. Но добиваться желаемого он мог довольно шумно и даже устрашающе. Из-за того что «московские барыньки не любят его», Распутин однажды начал что есть силы бить посуду и, по свидетельству очевидца, при этом «был страшен»: «Лоб бороздили крестообразные морщины. Глаза пылали. Было что-то дикое в лице. Казалось, всякую минуту может наступить взрыв и разразиться необузданный гнев, все сметая на своем пути». Но лишь только «барыньки» окружили его, Распутин «тут же при всех стал переодеваться. Дамы помогали ему, подавали сапоги… Он весело напевал и прищелкивал пальцами»39.
Протестовал и капризничал Григорий не обязательно в форме гнева. Приревновав одну из своих знакомых, Распутин тут же потребовал чернила и бумагу, громко сетуя сквозь приступы рыданий: «Хочу все про тебя написать Франтику (то есть другой своей конфидентке – Е. Джанумовой. – А. К., Д. К.), – она поймет и пожалеет». В этом письме Распутин сообщал, что «слезы каплют», «душа стонет» и т. п.40
Характерно, что, когда в ответ на свою бесцеремонность и наглость он встречал резкий отпор, Григорий мгновенно менялся и тут же пасовал, обнажая глубочайшую растерянность и по-женски беспомощный страх. Когда одна царицынская купчиха, которую Распутин имел неосторожность без предупреждения поцеловать, «подняла свою большую, сильную руку и со всего размаха ударила „старца“ по лицу», Григорий «опешил… побежал в переднюю», а затем и на улицу, где дожидался долгое время Илиодора, не решаясь вернуться к чаю. „Вот стерва-то, – жаловался он потом, – как она меня шарахнула“»41. В другой раз, услышав от изруганной им знакомой, что он «гадина и падаль», Распутин запустил в обидчицу тяжелым дубовым креслом, однако, увидев в ее руке пистолет, тут же завопил жалобно: «Ой! Ой! Ой! Не убей! Не согреши, подумай, вспомни. Дочку вспомни, малую свою вспомни! Пропадешь, сироту оставишь, мужа погубишь! Оставь, оставь! Спрячь! Не пугай!» Голос Распутина становился все более отрывистым и высоким, пока наконец подвергшаяся нападению женщина, к удивлению своему, не обнаружила «старца» забившимся под стол и закрывающим лицо и голову «своими пятернями»42.
Однако наиболее сильную реакцию, включая яркие соматовегетативные проявления, Распутин выдал в ситуации, когда его пытались шантажировать дискредитацией в глазах царя и царицы: «Пот с него… лил градом. Он не мог усидеть на месте. Потом запросился за малою нуждою. Вставал, ходил, дергался, усмехался… опять задергался, засмеялся, начал теребить и кусать бороду, сильно потеть, так что капли от пота были видны на носу и на щеках…»43
