В женской сельскохозяйственной коммуне «Революция» праздновалась третья годовщина. В клубе, устроенном в бывшей монастырской церкви, собрались сами коммунарки – в красных косынках и синих сатиновых блузах – и многочисленные гости из области, из района и даже представитель из Москвы. Поверх затертых и частично забеленных фресок были развешаны лозунги на красных полотнищах. На месте алтаря высилась сцена. За столом, покрытым красной скатертью, сидели юбиляры – основатели небывалого хозяйства, женщины-коммунарки.

– Товарищи! – звонким голосом обратилась к собравшимся председатель коммуны, задорная молодая женщина с крестьянским конопатым лицом и крупными руками. – Мы, коммунарки «Революции», рады видеть вас сегодня на нашем празднике. Год назад нам, горстке деревенских женщин, решивших объединиться и вместе поднять небольшое хозяйство, партия выделила земли бывшей Рябининой пустыни и ее постройки. Трудно было, товарищи, начинать. Но вера в правое дело и желание приблизить светлое будущее помогали нам. Не покладая рук женщины-коммунарки трудились на полях, строили мясомолочную ферму, сеяли овес, картофель, горох. Первый урожай наш был невелик – несколько пудов овса, гороха. Чуть больше картофеля. Много раздавалось ехидных голосов в наш адрес, дескать, ничего не выйдет и, мол, баба без мужика не справится. Справились! И вот собран первый урожай льна, полностью обеспечиваем себя и сдаем государству молоко, рожь, овес. Не гнушаемся заниматься и подсобным промыслом. Так, Евстафия Шелепина наладила в коммуне переработку дегтя, а затем коммунарки стали обжигать кирпичи, строить дома, выделывать кожи и сами шить для себя сапоги и туфельки.

В этом месте речь Угодиной прервали аплодисменты. Переждав, она продолжала:

– И я сегодня хочу поздравить своих подруг, которые все как одна – передовицы труда и отличные товарищи. Ура!

Зал взорвался аплодисментами. Приезжие мужчины поднялись и аплодировали стоя. После вступительного слова председатель коммуны Антонина Угодина предоставила слово гостю из Москвы. Под громовые аплодисменты дядечка в военном френче без погон пробирался к трибуне.

В зале, в первом ряду, среди гостей бок о бок сидели любимские активисты – Леонид по прозвищу Кожаный и бывший псаломщик, а ныне член парткома Юрьев. Вместе со всеми они аплодировали оратору, то и дело наклоняясь друг к другу, чтобы обсудить происходящее.

– Больно чудно, – усмехнулся Юрьев. – Они что же, и землю сами пашут? Или же мужиков нанимают?

– Шут их разберет, – лениво отозвался Кожаный. – По мне, так разогнать этот бабий монастырь, чтобы другим неповадно было. Заведут моду…

– В коммуне, я слышал, и дети имеются? Как же этот вопрос?

– Еще как имеются! Ясли организовали и по очереди дежурят. Хотите вы этого?

Юрьев усмехнулся:

– Мужиков, значит, нет, а дети имеются?

– Так ведь коммуна, – вторил ему Кожаный. – Все общее. Небось изредка в свое стадо племенного мужичка и подпустят…

– Хотелось бы мне в этом стаде попастись, ха-ха…

Сзади на них зашикали. В это время московский гость кончил хвалебную речь и начал награждение передовиков. На сцену поднимались коммунарки и, смущаясь, пряча глаза, принимали из рук гостя подарки в виде отрезов на платье. Фамилии, громко объявляемые московским товарищем, не трогали слух любимских гостей, пока тот не выкрикнул отчетливо:

– Бригадир Софья Круглова!

Кожаный напрягся, вытянул голову. По проходу пробиралась к сцене молодая женщина. Одета, как и все, в синюю блузу и красную косынку, из-под которой на спину опускается длинная тугая коса. В бригадире коммуны Кожаный без труда узнал бойкую, своенравную Сонечку Круглову.

– Неужто наша? – догадался Юрьев. – Данилы Фролыча дочь?

– Она самая, – приглушенно, с непонятным затаенным чувством произнес Кожаный. – Вот она где, горлинка, спряталась…

– От кого? – не понял Юрьев.

– От отца-кулака, от кого же! Она у нас активистка была, а отец-куркуль выгнал девку. В школе поначалу жила, а потом враз исчезла, след простыл. Думал уж, сгинула девка, а она вон какая – еще смачней стала.

Кожаный жадно наблюдал, как Соня жмет руку москвичу, как по проходу пробирается к своим, улыбаясь и прижимая к груди сверток с подарком.

– В бедрах раздалась, и грудь тоже… того… – хихикнул Юрьев. – А что же папаша? Я слышал, чайную-то ему вернули? Миндальничаем с кулаками…

– Так ведь новая экономическая политика. Лояльность проявляем… Они теперь головы подняли. Чайная, постоялый двор, все в ажуре. Надолго ли?

После собрания народ высыпал на площадь – принимать подарок партии, трактор. Под восторженные возгласы сама Антонина Угодина вела железного коня вдоль бревенчатых бараков коммуны.

Кожаный обошел кучку гостей, протиснулся сквозь плотный строй коммунарок, ни на миг не выпуская из поля зрения толстую русую косу Кругловой. Приблизился, встал позади. Соня вместе со всеми аплодировала и кричала «ура!». Кожаный положил ей руку на плечо. Соня обернулась, и улыбка исчезла с лица. Леонид Матвеевич с интересом наблюдал за смущением своей знакомой.

– Вот ты где, Софья Даниловна, прячешься…

– Я не прячусь, – дернула плечом Соня. – А вас каким ветром?

– Поздравить приехал вашу коммуну. Слава-то по всей губернии разносится. Но, положа руку на сердце, приятно был удивлен… Не ожидал тебя здесь увидеть.

– А я вас не ожидала… – пробормотала Соня, пытаясь выбраться из толпы, на волю. Ей это удалось, и она торопливо пошла прочь, в сторону деревянных хозяйственных построек. Кожаный двинулся за ней и, когда она, вероятно, решила, что он потерял ее из виду, преградил ей путь.

– Что же ты убегаешь, Круглова, как неродная?

– А я в родню вам, Леонид Матвеич, и прежде не набивалась. А уж теперь и подавно.

– Это отчего же – теперь-то? Ты вроде женщина свободная, я – тоже. Почему бы нам поближе-то не сойтись? А? Да постой, не бегай, я ведь и догнать могу.

– Некогда мне с вами в догонялки играть. До свидания.

– Вот и я о том же, что нам играться-то. Пойдем, Круглова, прогуляемся в лесок, побеседуем?

– Недосуг, Леонид Матвеич. Извините.

– Или навещает тебя кто, в коммуне-то? Или ты, напротив, решила монашкой стать? Не пойму я что-то…

– Мое это дело, ясно?

– Ясно… На папашу ты становишься похожа, Круглова, с норовом, – усмехнулся Кожаный. – Я ведь с симпатией к тебе, с сочувствием. Ну ладно, председательша ваша вдова, мужа в германскую потеряла. Ну, другие там… тоже вдовы больше, я узнавал. А ты-то! Молодая, незамужняя, кровь с молоком! Не место тебе здесь, Круглова. Мужика тебе надо толкового.

– Спасибо за заботу, Леонид Матвеич, но уж я сама как-нибудь. Прощайте.

Соня обогнула его и побежала к бараку. Зайдя внутрь, тотчас же закрыла щеколду. Прижалась спиной к двери, постояла, переводя дух. Шагов на крыльце не услышала, торопливо пересекла длинный коридор, толкнула последнюю дверь.

– Что это ты запыхалась, будто за тобой гнался кто?

Мать только что уложила ребенка и теперь штопала детские штанишки.

– Ленька Кожаный, – вздохнула Соня, стаскивая с ног тяжелые сапоги. – Принесла нелегкая!

– Господи! – Мать прикрыла рот ладошкой. – Что теперь будет?

– Ничего не будет. Покрутится, покрутится, да и уберется восвояси. Ну как она? – Соня кивнула на кровать.

– А что ей? Наелась и спит. Ты бы, Соня, помирилась с отцом. Ну поорет, поорет да и простит. Все же малышке повольготней в большом-то доме да и посытней. Что она у тебя, как теленок все равно что в яслях!

– Мама, я не вернусь. Здесь я сама себе хозяйка, а дома что? Всю жизнь слышать, что без мужа родила? Упреки одни да выговоры? Нет уж, довольно.

– Будто плохо тебе у отца-то жилось. Ты вот в передовицы вышла, на работе первая, а кто тебя всему научил? Откуда ты такая ладная-то?

– Да, я благодарна вам с папой и все понимаю, но… не смогу я там больше. Мне все там напоминает о нем!

– Ну так что ж теперь, всю жизнь собираешься незамужней вдовой вековать? Нельзя так, Соня.