Надя нашла Асину руку. Они так и шли, сцепившись пальцами, пока их под дулами обрезов вели за село.

Ася думала о сыне и молилась. Она горячо молилась Богородице, ведь та тоже мать и не допустит, чтобы ребенок остался сиротой. И ей самой, Асе, так жить хочется! Она вдруг это очень остро почувствовала. Такого быть не может – теплая желтая осень, яблоки в саду налились, арбузы на бахчах лежат и тыквы, а людей ведут убивать. И вот сейчас маленький кусочек свинца в один миг сделает с ней то, чего не смогла холера, с чем не справился тиф. Из-за чего? Ради чего? Неужели это возможно?

Надя плакала, парни сзади тихо ругались. Ася молилась.

Их привели в небольшой распадок между лесом и селом. Бандиты спешились. Пленным велено было отойти друг от друга и встать в одну линию.

– Шо ж мы и баб одним разом, чи шо? – спросил молодой бандит, сальным взглядом скользя по Асе и Наде. – Мобуть, попользуемось?

– Бабы, сюда, – согласился другой и приказал отойти.

Женщины не двинулись с места.

«Лучше пусть сразу убивает», – подумала Ася.

– Не слыхали? – грозно повторил первый и замахнулся шашкой. Она просвистела над Асиной головой.

В этот миг Надя вскрикнула, выдернула руку и побежала к лесу. Всадники не торопились. Дали ей отбежать, затем молодой пришпорил коня, тот рванул и в два счета настиг беглянку. Парень спрыгнул, нагнал девушку, повалил в траву. Надя закричала.

Тем временем со стороны леса показалась новая группа всадников. Одетые столь же разномастно и пестро, как и их предшественники, они, пригнувшись, рысью летели к селу.

Бандиты и пленники молча смотрели в их сторону.

– Махновцы, чи шо? – неуверенно пробормотал один из бандитов.

Остальные, не дожидаясь подтверждения его предположению, вскочили в седла и ударили коней. Но было поздно – махновцы, или кто они были на самом деле, – уже увидели соперников, изменили направление и летели теперь прямо на них. Парень, гнавшийся за Надей, вскочил в седло, направил коня к лесу, но не успел уйти – пуля настигла его сразу же. Пленники смотрели, как противники сцепились в схватке. Шашки сверкали, кровь брызгала, стоял мат.

Но численный перевес был на стороне махновцев, и те, расправившись с небольшим отрядом зеленых, поспешили в село.

– Тикай, хлопцы! – крикнул кто-то из арестованных.

Повторять не пришлось. Пленники побежали к лесу. Страх и надежда подгоняли эту кучку людей, только что побывавших в руках смерти. Ася бежала среди них, падая, поднимаясь, цепляясь носками туфель за кочки и корни деревьев. Надя снова была рядом с ней, они поддерживали друг друга, и, когда пробирались сквозь сучья и заросли орешника, Надя что-то без устали говорила по-украински, но Ася ее плохо понимала. В этих самых зарослях орешника они просидели до темноты, ловя отдаленные звуки пальбы. К вечеру пальба стихла, и на землю опустилась беззвучная, мягкая украинская ночь. Беглецы устроились кто как мог. Ася и Надя улеглись под деревом на кучу нападавших орехов. Но спать было невозможно – земля была холодной, зуб на зуб не попадал. Когда ночь начала редеть, со стороны села вновь послышалась стрельба. Палили долго. Потом все стихло.

Сквозь ветви орешника можно было разглядеть холм на краю села и верхушку колокольни. На холме появился всадник.

– Наши… кажись, – неуверенно пробормотал председатель Совета.

Беглецы потянулись к поляне, поближе рассмотреть всадника. Он был в красноармейском шлеме. Подняв вверх винтовку, пальнул пару раз в воздух.

– Нам знак дает, не иначе.

Измученные, замерзшие, голодные, они возвращались в село. Навстречу летели несколько всадников-красноармейцев, среди которых Ася узнала Вознесенского. Но сейчас она чувствовала не радость от предстоящей встречи и от того, что они оба живы, а лишь досаду и даже злость на мужа. За то, что ввязался в эту войну, за то, что привез ее с ребенком сюда, в это пекло, а сам где-то скачет, за то, что подвергает ее опасности каждый миг, каждый день… Но ничего этого она не сказала. Когда Вознесенский поравнялся с ней и спрыгнул на землю, она попросила устало:

– Вознесенский, дай закурить.

Он достал папиросы, закурил одну и дал ей, показав, как и что нужно делать.

Они опустились на траву, и оба молча курили, думая каждый о своем.

– Я шляпку потеряла! – вдруг поняла она.

– Да Бог с ней.

– Нет, нужно найти. Жалко.

Она вскочила и торопливо двинулась в ту сторону, где накануне их готовили к расстрелу. Она шла по притоптанной вчера траве, тем путем, которым они убегали. Весь ужас пережитого возвращался к ней, доносил до сознания смысл произошедшего. Картина, накануне сжатая до одной пульсирующей точки, вдруг раскрылась, приобрела объем, краски – свет ясного осеннего утра беспощадно высветил суть. Она дошла до распадка и вдруг ясно увидела в своем воображении убитые тела сельчан и среди них свое – растерзанное, окровавленное. Асю стало колотить. Она попятилась, торопливо отступила прочь, наткнулась на мужа, вцепилась в его портупею, уткнулась лицом в колючую ткань шинели. Рыдания сотрясали ее. Вознесенский терпеливо гладил ее по спине, говорил какие-то слова. Она не слышала слов, но его интонация и тембр голоса постепенно возымели свое действие. Она успокоилась, и они потихоньку двинулись к дому. Он нарочно повел ее в обход, огородами, чтобы не проходить через площадь – перед сельсоветом вся улица была усеяна убитыми – зелеными, красными, махновцами и сельчанами. Все они отстаивали свои интересы, все страдали и все по-своему были правы. Комиссар Вознесенский, бывший поручик царской армии, сын священника, отгонял от себя эти мысли, ибо они не могли помочь в той жестокой игре, в которую втянула его жизнь.

Ночью, на кровати бабы Ганны, за занавеской, мокрые и уставшие от любви, они не спали.

– Хочешь, я отвезу вас в Любим? – спросил он.

Ася повернулась и стала смотреть на него. В темноте его глаза казались черными.

Она заметила – чем страшнее и безрадостнее бывали вокруг события, тем яростнее и ненасытнее становились их ночные схватки на жесткой кровати. Вопреки вторгающейся в их быт смертельной опасности они самозабвенно – назло – предавались любви.

Вознесенский никогда не говорил ей «люблю», и она ни разу не сказала ему этого слова. Они старательно, по негласному уговору, обходили это слово и близкие к нему откровения. Вознесенский держал с Асей взятый давным-давно снисходительно-покровительственный тон, который и оказался единственно верным. Ася же отвечала ему с ноткой некоторого пренебрежения, и это была их игра, помогающая строить жизнь, позволяя не относиться слишком серьезно к происходящему вокруг и, не напрягая друг друга излишне, все же пытаться быть счастливыми в этом происходящем.

– Нет.

– Но почему?

– Чтобы ты водил на это священное ложе молоденьких хохлушек? Не выйдет, господин поручик.

– Что я слышу? Ты ревнуешь?

– Никак нет, товарищ комиссар! Но боевая подруга должна быть рядом. Не так ли?

– Странные нынче боевые подруги… Когда-то, помнится, одной выскочке-гимназистке один глупый молодой подпоручик сулил золотые горы, жизнь в столице, но она задирала нос. А теперь взяла себе в мужья непонятно кого, спит с ним на лавке, делит солдатский хлеб – и довольна!

– Не довольна и буду ворчать, а золотые горы я тебе еще припомню!

– Ворчи, моя злючка, ворчи. – Вознесенский обхватил ее сильными руками, прижал к себе и вскоре уснул.

А Ася спать не могла и мысленно продолжала разговор. Разве может она уехать? Она не может себе самой ответить на вопрос – любит ли она Вознесенского, но ей необходимо его присутствие. Только с ним рядом, пусть в опасности, пусть в неудобствах, она ощущает себя вполне собой. Его мужское присутствие делает ее женщиной, придает ей что-то такое, чего ей недостает. Но ему она этого, конечно же, не скажет. И еще не скажет, что обещала одному человеку постараться полюбить своего мужа, когда они будут вместе. Алексею это знать ни к чему…