Я не хотела продолжать эту тему. Не теперь.

– Почему вы не сказали полиции о ребенке?

– Тесс не замужем. – Увидев мое озадаченное выражение, Эмиас добавил: – Я не хотел, чтобы ее посчитали распущенной. Боялся, что не станут искать.

Пожалуй, он был прав, хотя несколько в ином смысле. Как только полиции стало известно, что у тебя послеродовая депрессия, розыски утратили срочность. В тот момент, однако, меня волновало другое.

– От чего умер ребенок? Тесс ведь говорила, что его вылечили!

– От муковисцидоза вылечили. Но ребеночек болел еще чем-то, а они не знали. Кажется, что-то с почками.

Я поехала к маме, чтобы сообщить ей хорошие известия. Да, хорошие, выяснилось, что ты жива. Прости, тогда я не думала о ребенке. Сделка с дьяволом… К тому же оказавшаяся подставной.

По дороге к маме я вдруг поняла собственную ошибку. Как же я глупа! Послушно поверила в предложенную версию, идиотка. Так хотела заключить эту сделку, что позволила себя обмануть! Я знала тебя с самого рождения. Я была рядом с тобой, когда отец ушел из семьи, когда умер Лео. Я знала главное. Ты обязательно сказала бы мне о смерти ребенка. И о том, что собираешься уехать. Значит, что-то тебе помешало. Или кто-то помешал.

Мама испытала то же облегчение, что немногим раньше и я. Не позволив ее радости продлиться, я поступила жестоко.

– Думаю, они ошибаются, мам. Тесс не сорвалась бы куда-то просто так, она обязательно сказала бы мне.

В отличие от меня мама крепко ухватилась за надежду и не собиралась расставаться с ней так легко.

– Солнышко, просто у тебя нет своих детей. Ты даже представить себе не можешь, что сейчас переживает Тесс. Беби-блюз – сама по себе штука неприятная, а тут еще все остальное… – Мама всегда умела находить замену неприятным словам. – Нельзя сказать, что я обрадована смертью младенца, – продолжала она, – но теперь по крайней мере у Тесс есть второй шанс. Мало кто из мужчин готов принять чужое дитя.

Очень по-матерински – увидеть в случившемся перспективы светлого будущего.

– Я убеждена, что Тесс исчезла не по своей воле.

Мать не желала меня слушать и продолжала рисовать для тебя спокойную, надежную жизнь:

– Надеюсь, второго ребенка она родит в более благоприятных обстоятельствах… – Голос ее все-таки дрогнул.

– Послушай, мам…

– Ты знала, что Тесс беременна, да? – перебила она.

Из будущего мама перепрыгнула в прошлое. Предпочитала находиться в любом временно́м измерении, только не в настоящем, где с тобой что-то происходило.

– Выходит, тебя не смущало, что младшая сестра станет матерью-одиночкой?

– Ты же справилась. Доказала нам, что можно вырастить детей и без мужа.

Я хотела, чтобы мои слова прозвучали по-доброму, но лишь сильнее разозлила маму.

– Нечего сравнивать меня и Тесс! Я забеременела, будучи в законном браке. Да, мой муж бросил меня, но он сам так решил.

До сего дня мама ни разу не называла его «мой муж», всегда только «ваш отец».

– Кроме того, у меня есть понятие о приличиях и стыде, и Тесс тоже не мешало бы кое-что об этом знать!

Как я и говорила, гнев способен ослабить страх, хотя бы на некоторое время.

На обратном пути из Литтл-Хадстона в Лондон началась метель, превратившая шоссе М11 в один безумный снежный вихрь. Белые хлопья сплошной стеной валили с неба, липли на лобовое стекло. Их было так много, что стеклоочистители уже не справлялись. По обеим сторонам дороги в свете фар вспыхивали знаки, предупреждающие о сложных погодных условиях и призывающие водителей снизить скорость в целях безопасности. Ревя сиреной, мимо промчалась карета «скорой помощи».

– Это не гудеж, Би.

– Ладно, тогда просто адский шум.

– Сирена – это голос кавалерии двадцать первого века.

Ты только что поступила в художественный колледж, и твою головку переполняли мысли, до-которых-никто-прежде-не-додумался. В придачу у тебя появилась еще одна неприятная черта, типичная для студентов: уверенность в том, что все прочие люди не способны понять простейших вещей.

– Под кавалерией я подразумевала карету «скорой помощи», полицейскую или пожарную машину, спешащую на помощь людям.

– Спасибо, Тесс, я догадалась.

– И сочла мое высказывание глупым?

– Угу.

Ты коротко хихикнула.

– Нет, если серьезно, то для меня сирена – это сигнал того, что общество заботится о гражданах.

«Скорая помощь» исчезла из виду, вой сирены растворился в воздухе. Спешит ли кавалерия на помощь к тебе? Я заставила себя прогнать эти мысли. Понимала, что нельзя думать о худшем. Но все равно мне было холодно, страшно и одиноко.

Скользкие дороги в твоем квартале, не посыпанные песком, оказались весьма коварными. Уже у самого дома мою машину занесло, и я чуть не сбила припаркованный тут же мопед. На ступеньках сидел парень лет двадцати с небольшим. В руках он держал несуразно большой букет. Снежные хлопья, падавшие на целлофановую обертку, таяли и превращались в прозрачные капли. Я узнала его по твоим описаниям: Саймон, сын министра. Кстати, ты права: проколотая нижняя губа действительно придавала его юному лицу мученическое выражение. Байкерский костюм Саймона промок, озябшие пальцы побелели. Несмотря на холодный воздух, я уловила запах лосьона после бритья. Помню, ты рассказывала о неловких попытках ухаживания со стороны Саймона. Пожалуй, ты одна из немногих людей, которые честно дарят несостоявшемуся партнеру обещанный утешительный приз в виде дружбы.

Я сообщила ему, что ты пропала без вести. Он с силой прижал букет к груди, ломая хрупкие стебли.

– Давно? – Голос с характерным итонским акцентом звучал тихо.

– В прошлый четверг.

Мне показалось, Саймон побледнел.

– Я встречался с ней в четверг.

– Где?

– В Гайд-парке. Мы были вместе примерно до четырех часов.

Это на два часа позже того времени, когда ты заходила на почту. Судя по всему, Саймон – последний, кто тебя видел.

– Тесс позвонила мне утром, попросила прийти в Кенсингтонские сады, к галерее «Серпентайн». Мы посидели, выпили кофе, поболтали о том о сем…

Итонский акцент сменился капризным северолондонским. Какой из них настоящий?

– Я предложил проводить ее домой, но она отказалась. – Судя по голосу, Саймон терзался жалостью к самому себе. – С тех пор я ей не звонил, и больше мы не виделись. И да, наверное, с моей стороны это не очень красиво, но я хотел, чтобы она прочувствовала, что такое холод равнодушия.

До какой же степени было раздуто самомнение этого парня, если он считал, что его оскорбленные чувства сколь-нибудь важны для тебя после смерти ребенка или для меня – теперь, когда ты пропала.

– Где ты ее оставил? – спросила я.

– Это она меня оставила, ясно? Мы прогулялись по Гайд-парку, потом она ушла. Я ее не бросал.

Саймон лгал. Фальшивым был северолондонский акцент.

– Где вы расстались?

Он молчал.

– Где?! – рявкнула я.

– На пляже у озера.

До этой минуты я никогда ни на кого не орала.

Я позвонила детективу Финборо и оставила для него срочное сообщение. Саймон грел замерзшие руки под горячей водой у тебя в ванной. Позже, когда он ушел, меня разозлило то, что запах его дурацкого лосьона перебил аромат твоего мыла и шампуня.

– Что сказали в полиции? – поинтересовался он, входя в гостиную.

– Сказали, что проверят информацию.

– Очень по-американски.

Только у тебя есть право поддразнивать меня таким образом. На самом деле полицейский сказал: «Мы сейчас же займемся этим вопросом».

– Они прочешут весь Гайд-парк? – спросил Саймон.

По правде говоря, я старалась не думать о том, что подразумевал полицейский под словом «займемся». Я заменила английское выражение американским, обернув колючую реальность в мягкую пузырчатую пленку.