– Ты одна? – спрашивает Машка.
– Нет. У меня гость.
– А… Ну, общайтесь, – разрешает она.
И мы общаемся.
– Юля, почему ты тогда уехала? Я все эти годы думаю об этом. Я был виноват, наверное, что тянул с предложением. Дурак был… Боялся тебя с родителями знакомить. Мама очень была против тебя настроена. Что-то ей там рассказали такое… Но ведь все утряслось бы. Почему ты тогда так? Сразу?
– Ты что, Паша? У тебя амнезия, что ли? Ты же меня бросил! На ком-то женился!
– Юля, что ты несешь! – кричит Павел, словно события, о которых мы говорим, происходили вчера. – Я ни на ком не собирался жениться. Вспомни. Ты уехала в колхоз. Я заболел воспалением легких. Позвонить тебе было некуда. А когда я пришел к тебе, родители сказали, что ты уехала в Сибирь, на стройку.
И я вспомнила честные Наташкины глаза, которые она вытаращила на меня тогда…
– Но ведь Наташка к тебе заходила… И ты ей сказал…
– Какая Наташка?
– Ну, она нас еще познакомила!
– А! Так это она… Но ты! Почему ты сразу поверила ей? Почему со мной не повидалась?… Я же искал тебя. У родителей твой адрес взял. А ты со стройки уже уехала. Потом они мне сказали, что ты замуж вышла…
И я плачу, а Павел гладит меня по голове. И мы сидим в обнимку. Он спрашивает, проводя тяжелой ладонью по моей стрижке:
– Где твоя коса?
Где моя коса? Там же, где моя юность… Там же, где наша любовь, бедный мой Павлик… Павел встает и ищет что-то в своей сумке. И достает оттуда веточку. Прихотливо изогнутую, с засохшим, свернувшимся в трубочку листом… На ней маленькая гроздь черных ягод…
– Вот. Наш виноград. Тебе привез…
А потом звонит Миля, мои родители, Таня и Люся, какие-то пьяные вусмерть друзья…
Ночь переходит к рассвету, когда я наконец догадываюсь спросить:
– Паша, а как ты здесь оказался? Ты в командировке?
– Слушай, это у тебя амнезия, что ли? Ты же сама меня позвала!
И я выслушиваю замечательную историю о том, как неделю тому назад я сама позвонила Павлу и, расспросив его о семейном положении, пригласила к себе на праздник.
– И что, ты поверил, что это я?
– Ну, голос-то был твой… Ты, правда, так хихикала загадочно… Но все выражения твои… Сразу так нараспев: «Па-а-ша!» Кто ж еще?
Понятно кто. Мыша, конечно. Вынимаю пачку старых писем, что нашла у нее в комнате. Вот, мамино письмо. В нем приписка: «Заходил Паша Акиншин, спрашивал про тебя. Живет он по-прежнему на Васильевской». Я помню это письмо. Машке тогда исполнился год. И я выбросила из головы эти строчки. Значит, Мышка нашла его просто по фамилии и адресу.
– Это моя дочь тебя сюда вызвала, – объясняю я Павлу.
– А я думал, это ты… Зачем она это сделала?
– Пашка, ты все такой же тугодум…
– То есть… Ты хочешь сказать… Ты ей про меня говорила? Да?
Ах, Пашенька, да ничего я толком ей про тебя не говорила… Так, в общих чертах. Но она как-то поняла, что ты мне нужен. Родным, добрым своим сердечком почуяла, что мне тебя не хватает… Именно тебя, медленно соображающий возлюбленный былых дней! И остаток ночи, и сумрак зимнего рассвета мы говорим, целуемся и опять говорим…
1 января
А утром, когда мы завтракаем в кухне и постель уже стыдливо застелена, прибегает Машка.
– Мамсик! Как тебе мой подарочек? Па-аша, вы на меня не сердитесь?
И последнее, что я слышу, перед тем как она врубает Земфиру на полную мощность:
– А это что за жалкая веточка? Это ваш легендарный виноград, что ли?
За окном падает снег. Настоящий светлый снег нового года. И он укрывает благословением огромный ясень, наш дом и нас. Мою дорогую дочь, строптивую и непослушную… Павла, с которым связывает меня общая надежда на будущее, неуверенная и робкая… И меня, с моими стирками, уборками, звонками, работой, руганью и любовью, любовью, любовью…
Холодно – горячо
Настя – девка горячая. Снег у нее за шиворотом и в сапогах моментально растаял. Из расстегнутого пальто валил лошадиный пар. Молодые люди сочли ее даже слишком горячей. Поэтому она бежала сейчас через темный пригородный лес, а до Нового года оставалось всего ничего. Сверху торжественно и неотвратимо начал падать снег. Серая пелена скрыла очертания деревьев, и Настя перестала различать близкие огни шоссе. Нехорошее предчувствие начало вытеснять бойцовскую злость.
Начиналось это идиотское приключение весьма лирично. Настя кружила по комнате среди разбросанных платьев и белья. Пахло елкой, горячим утюгом и рижским дезодорантом. Пирог с румяной решеткой вышел пышным, как у бабушки. Шаль, тоже бабушкина, золотого увядшего шелка, висела на спинке стула. К ней прилагалась черная косоворотка, расшитая яркой тесьмой. Косоворотку Настя конфисковала у своего баяниста из ансамбля. Собственно, эти два предмета и составляли Настин новогодний наряд. Да еще черные колготки, подаренные папой, и туфельки, которые одолжила очередная мачеха, не старая еще продавщица из овощного. Мачеха рассчитывала, что противная девка свалит встречать Новый год и вернется денька эдак через три.
Женщин папа менял, несомненно, чаще, чем перчатки. Перчатки у него были старые, купленные еще покойной мамой. А мачехи были молодые и разные. Папа оправдывался перед дочкой: «Я стараюсь забыть маму!» Настя верила, что так оно и есть. Ведь все эти бабы красавицу и умницу маму напомнить никак не могли. Но вот пока папа с такими усилиями забывался, дочке приходилось идти из их однокомнатной квартиры куда глаза глядят.
Но главное – не куда, а как глядели эти глаза! Даже во время выступления ансамбля, исполняя бодрую русскую песню какого-нибудь местного автора, Настя поводила своими фиалковыми очами с такой жаркой томностью, что какой-нибудь ответственный работник в первом ряду начинал вдруг игриво притопывать и прищелкивать.
Но вот с мужиками ей удивительно не везло. Многочисленные поклонники, обманутые наличием русой косы «ниже пояса», после непродолжительного ухаживания вместо ожидаемой скромной голубицы Настеньки получали бешеную, языкастую, капризную Анастасию. К тому же возникали проблемы с сексом. С ней попросту невозможно было находиться в одной постели. От Насти шел жар, как от русской печки. Возлюбленного морил тяжелый сон, будто после парной, и Настасья оставалась один на один с бесчувственным телом.
Однако на сей раз все шло прекрасно. Ее пригласили встречать Новый год. И не куда-нибудь, а на зимнюю дачу! И не кто-нибудь, а сам Борька Татаринов! Самый известный жених крупного руководящего папаши.
До этого у Насти с новогодними праздниками не складывалось: то она оказывалась в подвале с какой-то шпаной, то попадала на занудное семейное застолье, где чьи-то пожилые родственники учили ее уму-разуму и исподтишка тискали за коленки. Все это ей надоело, и прошлый Новый год она мирно проскучала с подружками перед телевизором. И вот, наконец, ее ждал настоящий праздник!
В промороженном насквозь автобусе Настя сладко благоухала, будто туда внесли ведро лесной малины. Среди навьюченных сумками баб появились первые гонцы из будущего с поллитровками в карманах полушубков. Настроение играло в Насте, как шампанское. Дачный поселок светился за лесом сквозь сиреневые сумерки теплыми огоньками. Пахло дымом из печных труб, и собаки лаяли беззлобно, как в деревне. Насте казалось, что она идет к родным и близким людям, и последние метры ноги пронесли ее почти бегом.
Зимней дачей именовался роскошный коттедж. Настя застыла при виде камина, винтовой лестницы и пары королевских догов. Потом скинула пальтишко, и удачно сочиненный наряд показался ей глупым и нищенским. Впрочем, встретили ее как королеву. Поцеловали руку, повели к столу, и, увидев, чем он был сервирован, Настя не рискнула вынуть свой пирог. Она выпила шампанского, разомлела от лестного внимания и не сразу сообразила, что других женщин нет и не ожидается.
А молодые люди решили провести праздник изысканно: с одной женщиной на троих. Рассуждали просто: три бабы напьются, то да се им подавай, сопли утирай, ухаживай, а про Настю все говорят, что она вытворяет чудеса. Когда они приступили к выполнению своей программы, выяснилось, что Анастасия – девка и вправду горячая. К тому моменту, когда кавалеры выкидывали даму в сугроб, у двух были изрядно расцарапаны рожи, а у Бориса текла из носа кровь, заливая кремовый пиджак. Доги деловито лаяли, и, хотя Борис подпихивал их ногой с крыльца, на девушку бросаться не спешили.
