– Когда ты от меня уйдешь, сделай это не больно… – И засмеялась, добавив почти шутливо: – Убей меня нежно…

– Что за бред? Это у тебя утреннее помрачение, что ли? – поинтересовался Сережа.

– Это я в книжке прочитала, кажется, так песня какая-то называется… Но я ее не слышала.

Он посмотрел на нее почти жестко и сказал:

– Женька, заруби на своем красивом носу, что я не уйду от тебя. И тебе уйти не позволю.

После завтрака при свете солнца Аида решила, что рубахи слишком залежалые и желтоватый цвет будет заметен. Их постирали и развесили на веревках во дворе.

– А пока пойдем в баню! – заявила Аида.

Они нагрели воду и отправились в тесную баньку… На пол набросали травы, с чердака вытащили огромный старый таз из жести, позолотевший от времени… Аида поставила в него Женьку прямо в рубахе и ливанула на нее ведро воды. Рубаха облепила тело.

– Думай про первую брачную ночь! – приказала она Женьке.

Женька замерзла, покрылась пупырышками… Думать про свою первую ночь ей не хотелось. В ее первой ночи не было ничего интересного. Она, начитавшись дешевых романов, ожидала каких-то восторгов, но вместо оных ощутила только возню на своем теле и боль… Все было глупо и пошло. Ее первый был груб и агрессивен, возможно потому, что не знал, как себя вести… В конце концов, он был всего лишь первокурсник. Но Женька после этого аж на два года забыла думать про любовные утехи…

Аида вдруг разозлилась и начала орать:

– Где лицо?! Я тебя спрашиваю, где глаза?

Женька хотела сказать, где у нее глаза, и даже нецензурно сказать. Но многолетняя привычка работать, раз уж собрались именно работать, заставила ее собраться. Черт, про что думать-то? Ни про кого из своих бывших вспоминать не хотелось. Выражение ее лица явно Аиду не устроит. И вдруг она вспомнила, как они с Сережей впервые приехали в этот дом. Стояла ранняя весна: грязь, последний снег. Но на «Ниве» они проскочили. Растопили печь и пошли в лес. Там она остановилась возле березы. Сок стекал по коре. И Женька припала к открытой ранке на стволе прямо губами. А когда повернулась, облизывая кисловатый сок, увидела Сережины глаза. И тогда они обнялись и легли на сухой пригорок. Прямо рядом со своим лицом Женя увидела крохотные пушистые цветки сон-травы… И все в ней стало нежно, пушисто и фиолетово, как эти жалкие цветочки… И это открылось ему навстречу, и сомкнулось вокруг него…

– Ага! Есть! – победно заорала Аида. – Еще, вот, вот! – Она продолжала бегать вокруг Женьки и щелкать затвором.

Потом они вымылись теплой водой уже по-настоящему и посидели, пока Женька расчесывала свои длинные волосы, а Аида, снова не выдержав, опять поснимала ее в мокрой завесе русых прядей…

Ели возле дома, под орехом. Позвали бабу Ганну, но она застеснялась… Принесла козьего молока и пяток яиц, но за стол не села…

– Что вам, молодым, красивым на старуху смотреть… Вы ешьте, деточки, ешьте…

Женька собрала ей гостинец из городской колбасы и конфет и сунула в опустевшую банку из-под молока. Молоко моментально выдул Мишель, после чего опять начал трепаться безостановочно, как одержимый…

– Обрядность сельской народной жизни держала человека в некоем духовном пространстве. Дарила быту особый, внеутилитарный смысл. Действие превращалось в действо…

Говорил он умно, но, как всегда, раздражал Женьку. Почему-то ее все сейчас раздражали: и Аида со своей непрерывно работающей камерой, и Сергей, заботливо кутавший ее в какой-то платок, и даже безобиднейшая баба Ганна, радостно живописующая красоты сельских свадеб, благо нашлись слушатели… И Женя ушла подальше ото всех, за соседний двор, на пустой лужок, где паслись две козы, и села там на траву…

Тишина упала на нее… Ах, какая благословенная тишина! Она глядела в небо, словно опять стала ребенком, словно могла быть беспричинно счастлива… Следила за облаками, придумывала про каждое историю… Откуда-то из-за тысячи лет кричал кто-то, звал ее по имени: «Женя! Женя!» «Женя – это я, – подумала она. – Как странно».

Женя относилась к своему имени с двойственным чувством: с одной стороны, оно ей нравилось, потому что было довольно редким и придавало ей оттенок веселого мальчишества. С другой стороны, оно постоянно напоминало об отце. Его звали Евгений, и когда-то, тысячу лет тому назад, в их семье было двое Женек: Женя Большой и Женька Маленькая. Мама звала: «Женя!», и они оба откликались в один голос: «Что?» И их это смешило, и они от хохота падали на пол. У нее было счастливое детство. Много игрушек. Мама, которая всегда была дома, и отец, приходивший с работы и игравший с ней в солдатиков, потому что Женька любила мальчишеские игры. Она вечно носилась в старых джинсах. Мама расстраивалась и пыталась наряжать ее как куклу, в платья с оборками, и завязывать ее пепельные кудри бантами… Но Женька орала и упрямо залезала в привычные спортивные штаны. Папа говорил маме: «Оставь ее, Вера, придет время, и она будет носить платья…» Папа всегда заступался за нее и позволял ходить на голове. Мама сердилась: «Женька, ты совсем ее разбаловал! Она же неуправляема!» А отец только смеялся: «Прекрасно, зачем нужно, чтобы ею кто-то управлял? Пусть сама управляет». Отец управлял людьми. Ему все удавалось. Красивый, веселый, он нравился женщинам. Неработающая мама полагалась на него, как на каменную стену. Но стена рухнула, и мама с тринадцатилетней Женькой оказалась на холодном и неуютном жизненном пространстве. Отец ушел из семьи к резкой, властной и эффектной женщине. И теперь не он управлял, а им управляли – жестко и умело. Карьера его складывалась отлично, и даже грянувшие через несколько лет значительные перемены в жизни страны не повлияли на нее. Папа стал большим человеком. Женьку тогда особенно потрясло не то, что он ушел от мамы. Ее просто подкосил тот факт, что отец практически вычеркнул ее, Женьку, из свой жизни. Алименты исправно приходили по почте, но отец никогда не пытался увидеть дочь. Сначала она представляла себе, как он мучается без нее, как будет просить прощения. А потом поняла, что он ее забыл. Она звонила ему на работу. Но папа отвечал холодно и смущенно. Впрочем, однажды, когда Женя училась в десятом классе, они встретились. Он ждал ее возле школы. И не узнал ее: девочки так меняются за несколько лет. А она сразу увидела родное лицо. Но уже через секунду, когда его глаза расширились, узнавая, она залилась горькими, страшными слезами и кинулась прочь от него. Бежала, толкая прохожих, и затыкала уши на бегу, чтобы не слышать его голос, звавший ее: «Женя! Женя!» И сейчас, как тогда, Женька заплакала безысходно, потому что все эти годы она тосковала об отце… Наплакавшись, трезво и неожиданно для себя решила с отцом повидаться… И еще поняла, что мужской голос, окликающий ее по имени, принадлежит Сереже, который уже с полчаса надрывается… И надо идти.

Аида допотопным утюгом собственноручно прогладила рубахи и юбки. И никак не могла от него оторваться, лелея мысль о том, что увезет это чугунное чудо домой. Мишель, которому утюг предстояло перетаскивать, отговаривал ее. Оказалось, что его субтильные тонкие пальцы обладают фантастическим умением. Из веток шиповника, колосков, Женькиного шарфа, каких-то черных ягод и пеньковых веревок он накрутил несколько странных головных уборов: то ли венков, то ли венцов. Отовсюду из них торчали эти колоски и ягоды, свисали стебли… Но Женька в них выглядела невероятно. Собрались бабки. Чинно расселись на лавке. Аида дала им режиссерскую установку. Потребовала от Женьки полного переживания момента.

– Ты слушай песни и вникай. Ну, это ты – невеста. Это тебя выдают замуж!

Женьку одели, подпоясали, стали причесывать. Бабки запели. Голоса их оказались неожиданно низкими и мощными. Все слушали песню. Аида забыла щелкать. Мишель заткнулся. Бабки допели. И Варка Маленькая, женщина лет семидесяти пяти, сказала:

– Нет, раньше мы лучше пели. Теперь не то. Дишканты вже все вмерлы…

Запели снова. Женька ясно представила себя невестой. Почувствовала все волнение, и весь жар, и весь трепет той невинной и молодой души, которая была в ней некогда. Но почему была? Она и теперь поет в ней вместе с рыдающими голосами старух. Она верит, да, верит в счастье, которое вот-вот сбудется… И на секунду ей показалось, что это не старенькие Варка, Палашка, Ганна, Мария и другая Варка поют рядом с ней. А те старухи, что ведают нитями судьбы, забытые, но грозные… И что они будут добры к ней, и ее нить, ее золотая нить, которую старухи вытягивают голосами и всем нутром, не оборвется, но будет долгой и прочной…