Вымывшись настолько чисто, насколько это было возможно, Юржик опрокинул ведро в вонючий водосток. На кухне стояла жара, но его охватила дрожь неведомого прежде стыда.
— Пошел! — нетерпеливо рыкнул гобб, и Юржик заторопился по холодным ступеням. Наверху показалась площадка. По правую руку была закрытая дверь, однако лестница тут не кончалась, и гобб приказал подниматься выше.
Что-то переменилось в воздухе. Сюда не долетали запахи кухни, и на одно отчаянное мгновение Юржику почудилось, будто с верхнего этажа на него повеял доброжелательный Ветер. Впрочем, в следующий миг юноша понял, что хотя новые запахи заглушали прежнюю вонь, в них не чувствуется ни аромата живых цветов, ни радости, ни облегчения.
На этом этаже тоже оказалась закрытая дверь, но ступени не кончались и здесь. Лестница, которая вела наверх, была грубее, новее и уже: огромный гобб не сумел бы в нее протиснуться. Однако он и не стал подниматься выше, лишь гулко постучал в дверь, когтистой лапой придерживая Юржика за плечо.
Ни звука не раздалось с другой стороны. Дверь распахнулась, и взгляду предстала занавесь, такая черная, как будто там и нет никакой комнаты. Карш, не давая юноше времени на раздумья, швырнул его в практически невидимый проход.
Юноша попал в комнату, полную таких красок и света, какие он уже почти позабыл.
Эразм сидел в причудливом кресле — казалось, оно собрано из изогнутых костей какого-то огромного животного, — утопая в алых бархатных подушках.
Рядом стоял стол, где на подставке дымчатого камня сверкал хрустальный шар, служивший, видимо, каким-то сосудом, поскольку в нем кружился водоворот тьмы и красок. Были здесь и два канделябра. Юржик вздрогнул, когда их заметил.
Эти канделябры предназначались для новогодних свечей, которые можно зажигать только один час в году после специального ритуала. Прежде они лежали в большом сундуке десятого хранителя пастбищ. Но Юржик собственными глазами видел, как гоббы разорвали хранителя на части. В подсвечниках были теперь не лучшие свечи чистейшего воска, а кривоватые, зеленоватые палочки, которые светили ярче, чем те свечи, которые Юржику доводилось видеть в домах стирмирцев.
На другом конце стола лежали пергаментные свитки и стопка книг — старых, в деревянных переплетах с потускневшими металлическими застежками. Там Юржик увидел несколько знакомых тетрадей — хозяйственные отчеты, которые каждый дан составлял ко Дню урожая. Их всегда писали в двух экземплярах: один хранился вместе с подсвечниками, второй — в дане Фирта.
Юржик уже отвык так долго сосредотачиваться на чем-либо — с появления повелителя у него не было на это ни сил, ни желания. Неужели Эразм ослабил свой контроль? Но зачем?
— Ближе, выйди на свет, — поманил повелитель. И снова юношу жаркой волной окатил стыд. По лицу Эразма нельзя было ничего понять, однако под взглядом этих желтых глаз Юржик почувствовал себя так, будто его бросили лицом в грязь.
— Повернись, медленно, — раздался следующий приказ.
Юржик подчинился, пытаясь отвлечься на то, что видел вокруг. Комната была богато убрана, хотя и в приглушенных тонах. Одна полка с разным склянками и запечатанными фиалами, другая — с книгами и свитками. На высоких подставках покоились две жаровни, над которыми клубился дым — видимо, потому-то на этом этаже и пахло совсем иначе. У стены стояла роскошная кровать (раньше она принадлежала Готфли из дана Санзон), накрытая несколькими меховыми покрывалами. Юржик сделал полный круг и снова посмотрел на Эразма, который листал одну из стирмирских тетрадей.
— Ты из дана Фирта?
— Я приемыш, — покачал головой Юржик.
— Дан принимает детей, только если есть родство, — возразил Эразм. — Где и от кого ты родился и как стал приемышем?
— Я сын Етты-мельничихи, отцом моим был Ован. В первый мой год разразилась буря, река снесла мельницу и убила почти всех, кто на ней жил. Прабабка матери принадлежала к дану Фирта, а у родни отца было достаточно сыновей. Меня принял дан Фирта.
Наступила тишина. Казалось, Эразм обдумывает что-то, что может иметь большое значение — а может и не иметь.
— Тем не менее, — протянул он, — ты с ними в кровном родстве. Ты хорошо знаешь ту, кого зовут Сулерной?
— Как сестру, — ответил Юржик, потрясенный внезапной переменой темы. — Я хоть и приемыш, но они решили, что моя кровь — кровь Фирта…
— Кровь? — Маг приподнялся в кресле, слова юноши привлекли его внимание. — Кровь или… магия?
Юржик, ничего не понимая, мотнул головой, но повелитель вновь улыбнулся.
— Может быть, ты и станешь моим помощником.
Юржику достало силы — и мужества — спросить:
— Как Карш?
— Не совсем. Посмотри вокруг, слизняк. Когда-то я был так же глуп и безволен, как и ты. Есть много способов заставить магию служить и много
— Я? — других, чтобы призвать ее. Этажом ниже ты увидишь дверь, прикажи — и она откроется. То, что ты там найдешь, твое; если тебе достанет ума, то навсегда.
Гобб не дожидался его, чему Юржик очень обрадовался. Спустившись, он остановился перед дверью и произнес:
— Откройся.
К изумлению юноши, дверь и в самом деле плавно отворилась. Здесь царил свет, удивительно много света, учитывая, что в комнате было единственное узкое окошко.
Юржик сделал пару шагов и посмотрел на мягкий пол, который проминался под ногами. Больше всего это походило на стерню: такое же тускло-желтое и густое, хотя на самом деле и не трава.
Дверь позади захлопнулась. Юржик резко повернулся, готовый выскочить наружу, и с удивлением обнаружил две щеколды: одну сверху, другую снизу. Юноша понимал, что попытка запереться может окончиться плохо — вдруг он задвинет щеколды, а отодвинуть не сможет, — однако все-таки подергал запоры. Они не поддались, и Юржик нехотя оставил дверь в покое.
Ковер, так похожий на скошенный луг, устилал весь пол, кроме трех участков, где стояли треноги для светильников. В углу — низенькая кровать (видимо, прежде она задвигалась под ту роскошную, что теперь стояла в комнате повелителя), рядом — стол со стулом. На столе стояла небольшая лампа, но она казалась перевернутой, так что освещала только лежащую под ней книгу. Напротив стола в стене располагалась занавешенная ниша. Юноша опасливо приблизился к ней, но обнаружил лишь место для одежды и узенькую полочку, на которой помещались кувшин и пустой таз.
Из мебели в комнате оставался еще резной сундук, впрочем, на него Юржик старался не смотреть: стенки и крышка были изукрашены чудовищными резными фигурами, и в неясном свете чудилось, будто они шевелятся, не спуская выпученных глаз с бывшего пастуха.
Замка на сундуке не было. Юржику не хотелось касаться дерева: тщательно отполированное, оно тем не менее выглядело так, словно было изуродовано какой-то жуткой болезнью, каким-то лишаем, какого и в природе нет. Впрочем, крышка открылась довольно легко, и под ней оказалась одежда, которая могла бы принадлежать торговцу из далеких земель — покроем она отличалась и от простых крестьянских нарядов, и от ярких одеяний повелителя.
В комнате не было зеркала. Юржик не видел своей наготы и больше уже не мерз. Все же он неохотно принялся вынимать одежду.
Тот, кому она когда-то принадлежала, был одного с ним роста, но не так худ. Хотя Юржик и затянул ремень, одежда все равно висела мешком. В сундуке нашлись и башмаки; к сожалению, их пришлось отставить в сторону — слишком малы. Застегнув крючки на жилетке (которая все равно постоянно расстегивалась, потому что была чересчур широкой), Юржик снова обошел комнату и осмотрел все, что в ней было. К юноше возвращался разум, а с ним и острота восприятия, от которой тот почти успел отвыкнуть.
Юржик не сомневался только в одном: пусть эта комната роскошна, как комната старейшины дана, но выходить из нее по собственной воле ему не дозволено. Наверняка запоры есть и снаружи. Кроме того, Юржик не нашел ни еды, ни питья. Здесь он такой же пленник, каким был до сих пор.
Юноша снова обошел помещение и в конце концов остановился, уставившись на сундук. В нем уже не было ничего, кроме бесполезных башмаков, которые Юржик закинул внутрь, прежде чем опустить крышку. И во всей комнате ни одного предмета, который сгодился бы в качестве оружия, разве что треноги, да и ими не очень-то размахнешься.
