– Кого?

– Хунхузов. Шестерых лошадей привёл, а…

– Семнадцать.

– Чего-о?! – прохрипел, вылупляясь на Кайгородова, Тешков. – Бога-то побойся, Николай Маркелыч!

– Это не мне, это хлопцу своему шепни, – скривился сотник, сосредоточенно затягиваясь дымом. – Это не ко мне. Они уж и утечь от него хотели, видать. Не дал. Всех положил. До единого.

Дверь отворилась, и на крыльце возник Гурьев, опираясь на плечо Пелагеи:

– Я к вашим услугам, господин сотник.

– Ты в бричку садись, Яшенька, – сказала женщина, бросив настороженный взгляд на урядника. – Я тебя и отвезу, а потом и назад.

– Не возражаете, господин сотник? – улыбнулся Кайгородову Гурьев.

– Отнюдь, – кинул тот, озираясь в поисках места, куда можно опустить окурок.

– Бросай на землю, – проворчала Пелагея. – Ничего, приберу потом.

Оставив Пелагею во дворе, они втроём вошли в кузнецову избу. Гурьев шагнул к своим вещам, вытащил из подсумка метрику и протянул уряднику. Тот читал её вдоль и поперёк раз, наверное, двадцать. Наконец, поднял на Гурьева изумлённый взгляд:

– Однако! Десятого года вы, значит? – Гурьев кивнул, а сотник вернул ему метрику: – А из каких вы Гурьевых, простите моё любопытство, будете?

– Из флотских.

– Вот как. А к нам Вас какими судьбами забросило, Яков Кириллович?

Закончив свой рассказ, Гурьев виновато развёл руками:

– Доказательств я, разумеется, никаких не могу предоставить. Придётся вам поверить мне на слово. Или не поверить, это уж дело ваше.

– Почему не поверить, – сотник только теперь снял папаху, положил её на лавку. – Времена настали такие, что любая фантастическая нелепица запросто самой что ни на есть доподлинной правдой оборачивается. А с бандитами-то, с хунхузами этими, будь они неладны? Не расскажете, как вышло?

– Отчего же, – Гурьев спокойно кивнул. – Позвольте карандаш и бумагу.

Сотник с готовностью раскрыл планшет, выудил оттуда пару желтоватых листков и карандаш, и положил всё это перед Гурьевым. Тот быстро набросал кроки, обозначил позиции, свои и нападавших. Слушая его спокойный, обстоятельный рассказ, Кайгородов чувствовал, как ручеёк пота прокладывает щекотную дорожку между лопаток. То, что сделал Гурьев, было невозможно. Но это было сделано, уж тут-то урядник никак сомневаться не мог. Тешков слушал, прищурившись. И молча.

– А… Что, обязательно нужно было с ними вот так-то? – осторожно спросил Кайгородов, когда Гурьев закончил.

– Да не было у меня времени антимонии с ними разводить, – поморщился Гурьев. – Мне требовалось узнать наверняка, нет ли другого отряда поблизости. Это первое. Не хватало ещё в станицу их на хвосте у себя притащить. А второе, – Он посмотрел на урядника, усмехнулся вдруг незнакомо и так страшно, что Тешков обмер, а Кайгородов за ус схватился и шеей крутанул до хруста. – Что, пошёл уже слушок-то?

– Пошёл. Ещё какой, – закряхтел сотник.

– Вот и хорошо. Авось, поубавится порядком желающих продемонстрировать грабительское мастерство да удальство перед бабами да ребятишками. А ведь это они Потаповский хутор сожгли, разве нет?

– Они, судя по всему, – качнул головой сотник. – Ружьишко вот, похоже, Ивана Матвеича, – Он вздохнул, перекрестился: – Упокой душу рабов Твоих, Господи. – И снова перевёл взгляд на Гурьева: – А какие планы у Вас на будущее, Яков Кириллович?

– Да вот, – Гурьев опять досадливо дёрнул подбородком в сторону, – рана давала о себе знать. – Как поправлюсь, буду дальше кузнечное дело постигать, если Степан Акимович не прогонит. Перезимуем, а там посмотрим.

– Понятненько, – протянул Кайгородов, – понятненько. И последний вопрос, Яков Кириллыч, если позволите: за каким лядом вас туда, собственно, понесло?

– Да мальчишество, конечно, Николай Маркелович, – не дрогнув ни единым мускулом на лице, сказал Гурьев. – Понимаю и раскаиваюсь. Но как же без карты в этих местах? Да и вообще – лавры Арсеньева[6] покоя, знаете ли, не дают.

И только-то, усмехнулся про себя Кайгородов. Так я тебе и поверил. Что ж ты за молодец такой – у самого чёрта из зубов выдрался, да ещё и с добычей?! Кто ж тебе так ворожит – разве Пелагея? Да куда ей, деревенской бабе… Нет, не простой ты молодец, не простой. Недаром люди говорят – ох, недаром…

– Ну, что ж, – сотник поднялся. – В таком случае, желаю поправиться поскорее. Какие-нибудь просьбы ко мне имеются?

– Оружие бы оставить, Николай Маркелыч. Обстановка, сами знаете, неспокойная, каждый ствол на счету будет, если что.

– Да ради Бога, – пожал плечами сотник. – И всё?

– Всё, – улыбнулся Гурьев и тоже поднялся.

Они вышли на крыльцо вместе. Увидев лица мужчин, Пелагея тоже лицом посветлела и, отвернувшись, мелко перекрестилась украдкой.

Попрощавшись с урядником, Гурьев сел в бричку:

– Поехали домой, Полюшка.

– Всё хорошо, Яшенька?

– Ну, хорошо или нет, не знаю. А вот беспокоиться совершенно точно не о чем.

Пелагея улыбнулась, потёрлась щекой о его плечо и подняла вожжи:

– Н-н-но, залётная!

Проводив бричку долгим взглядом, Тешков, торопливо крестясь, пробормотал:

– Ну, Яшка. Силён! Етить-колотить, прости-Господи, что же это такое делается-то?!

Две недели Гурьев проходил, весь в иголках, словно дикобраз, а потом рана начала затягиваться, и быстро. С иголками доктор-китаец не подвёл – правильные иголки, золочёные, самому таких сразу, без раскачки, ни за что не изготовить… Жалко, всё наследство Мишимы пришлось оставить в Москве. Доведётся ли вернуться? И когда?

Авторитет Гурьева взлетел – страшно сказать – до недосягаемых высот. Шутка ли – почитай, свой, кузнецовский, – и банду хунхузов, которые не один год округу своими набегами в напряжении держали, завалил, ровно они бараны какие. Болтали, правда, ещё вдогонку всякое, – что, мол, порубил их в шматки хлопец, кишки в речку выпустил да наматывать их, живых ещё, заставил. Ну, мало ли чего люди со страху да ради красного словца наплетут. А Гурьев, вместо того, чтобы подвиги свои расписывать, едва оклемавшись, с дозволения станичного атамана снарядил старательскую экспедицию к невзначай открытому им «прииску». Всё, что ни делается, как известно, делается к лучшему. Добытое золото к середине ноября обернулось школой с молоденькой учительницей, выпускницей Харбинских учительских курсов, а после Крещения – дизель-электрической установкой, от которой заработали мельница и маслобойка. Казаки постарше учтиво раскланивались с Гурьевым, девки и бабы шептались, Пелагея цвела от гордости и счастья. Ей, кажется, даже завидовать перестали. Какая уж тут зависть! Тынша гудела, и жизнь, не смотря ни на что, налаживалась.

На месте раны осталась только маленькая белая звёздочка. Гурьев окреп – в плечах раздался, да и подрос ещё немного, похоже. Одежда маловата стала, пришлось в Хайлар съездить. Он по-прежнему работал у Тешкова, но жил теперь постоянно у Пелагеи. Полюшка…

Гурьев проснулся оттого, что почувствовал – она плачет. Тихо-тихо, неслышно почти. Он резко сел, обнял женщину за плечи:

– Что с тобой, Полюшка? Что, голубка моя?

– Ох, Яшенька, – она, всхлипнув, уткнулась головой ему в грудь. – Яшенька, люб ты мне…

– А плакать-то зачем? – улыбнулся Гурьев, гладя её по волосам. – Ну же, будет, будет, Полюшка.

– Старая ведь я для тебя, – Пелагея вскинула к нему лицо. – Старая, да и порченая, родить не смогу я… Яшенька, сокол мой… Присынается он мне, слышишь? Сыночек будто твой, на тебя будто капелька похожий. Я с ним в дорогу будто шагаю, а он у меня о тебе расспрашивает. Ох, Яшенька!

– Опять ты взялась, – Гурьев вздохнул. – Говорил же я тебе, Полюшка. Я тебя люблю ведь, глупая. Я с тобой. Здесь и сейчас. А что через день будет, то никому неведомо.

– Ты такой молодой ещё, Яшенька! Смотрю на тебя, не пойму я этого никак. По лицу – совсем ты мальчишечка ещё. А по разговору – будто лет сто тебе, не меньше. Я сама себя девчонкой подле тебя чувствую…