Наступает 1924 год. У Юрезанского выходит книга «Ржи цветут». Он высылает ее К. Федину, который сразу же отзывается пространным письмом (от 22 января). Константин Александрович с большой чуткостью и вниманием к автору делится с ним своими впечатлениями от его первой книги и рукописей.
Это письмо особенно интересно тем, что К. Федин предстает перед нами не только как требовательный и принципиальный редактор, твердо отстаивающий курс издательства на публикацию произведений о современности, но и отзывчивый человек.
«Сердечно благодарю за присланную книгу и карточку, — пишет он. — О рассказах «Ржи цветут» я, помнится, писал уже Вам. Скажу теперь только, что они, как всегда, в печати очень «выиграли», кажутся ровнее и лучше. Удивляюсь Вашей энергии: выпустить в провинции книгу с таким вкусом — большая заслуга. При случае, я напишу о ней (о книге, а не о заслуге) в каком-нибудь здешнем журнале…
Очень хотелось мне взять что-нибудь из Ваших рассказов в «Круг» или по меньшей мере — пристроить в здешний какой-н(ибудь) журнал, хотя бы в еженедельник. К сожалению, для «Круга» ни один из рассказов не подошел, едва ли удастся напечатать и в журналах. Все дело — по-прежнему — в тематике Ваших произведений. Моя участь очень тяжела в том смысле, что я должен подойти к каждой вещи не только по-читательски или как писатель, но и как редактор.
Еще раз попрошу Вас прислать нечто более актуальное, злободневное даже: в этой просьбе нет ничего субъективного, здесь все от мира. Но ведь печататься — не значит ли жить в миру?
А вот субъективное.
Вы, конечно, писатель, и это радует меня. Замечания мои будут сделаны, как писателю, стало быть, в полном сознании Ваших очевидных достоинств, о которых говорил Вам и раньше».
К. Федин дает конкретный разбор присланных рассказов, говорит о языке и стиле, фабуле и сюжете, длиннотах и возможных сокращениях отдельных мест в новеллах Юрезанского. Замечания эти делаются с большим тактом — верой в его несомненную талантливость как художника.
«Я уверен, что Вам удастся много хорошего сделать в литературе. У Вас большой материал, Вы чутки к слову в большинстве случаев — и Вы не торопитесь расшатать устои и традиции русской литературы, качество — редкое в наше время.
Пишите, присылайте. Может быть, в следующий раз я сумею сослужить Вам службу в напечатании Ваших рассказов…
Ну, не гневайтесь за то, что долго задержал с ответом. У меня очень много работы и немало рукописей. Ваши хотелось прочесть на свободе… Кстати о том, «для кого писать». «Станет ли кто-нибудь читать? — пишете Вы о своей книге. — Нынче читателя никто не видел в глаза». «Нужно ли кому-нибудь то, что мы делаем?», — это вопрос праздный. Я знаю только, что всякую хорошую книгу найдет тот, кому она нужна. Найдет и Вашу, в этом я не сомневаюсь».{143}
Редакторское чутье не обмануло К. Федина. Книги В. Юрезанского нашли читателя не только в нашей стране, но и далеко за ее пределами, когда писатель посвятил свое творчество показу образов современников.
Перед Великой Отечественной войной В. Т. Юрезанский упорно работал над романом «Покорение реки» — о людях, строивших Днепрогэс. Первоначальный вариант произведения печатался в журнале «Красная новь» в 1941 году, а сразу же после войны, в январе 1946 года, роман вышел отдельной книгой в издательстве «Советский писатель».
Роман «Покорение реки» В. Юрезанского был хорошо встречен прессой, и из двадцатитысячного тиража пять тысяч экземпляров по заказу «Международной книги» ушли за пределы СССР. Он был переведен на французский, чешский и болгарский языки. В Болгарии «Покорение реки» выдержало пять изданий.
Встречи с Федором Панферовым{144}
Я познакомился с Федором Ивановичем Панферовым, как и миллионы читателей, когда прочитал роман «Бруски». Но лично узнал значительно позже, когда он был редактором журнала «Октябрь». Мне доводилось слушать его выступления о писательском труде и назначении художника, о трудностях редакторского дела.
Говорил он всегда спокойно, неторопливо. Иногда казалось, что Федор Иванович забыл о тех, кто его слушает, но впечатление такое было обманчивым. По прищуру глаз, хитроватой и доброй улыбке, характерному повороту седеющей головы, приветливо склоненной, чувствовалось, что он помнит о читательской аудитории и дорожит ее вниманием.
Меня, приехавшего в Москву, он встретил за своим редакторским столом. Стал сразу выспрашивать о делах края. Хорошо помню, как доложили ему:
— Федор Иванович, товарищ с Урала…
Панферов протянул руку:
— Рад повстречаться и поговорить.
Федор Иванович попросил поудобнее расположиться в кресле, сел сам и тут же заказал появившейся на его звонок секретарше горячего чайку.
— Без чая какой может быть разговор! — заметил он. И вскинув кустистые брови, добавил: — Расскажите что-нибудь интересное. Время наше чудеснейшее, все интересно… А потому рассказывайте все по порядку…
Слушал он внимательно, кивком головы ободрял. Выражение лица его все время менялось, видно было, что воображением дорисовывает и обобщает услышанное.
— Конечно, Урал изменился с тех лет, как я его знал, индустриально вырос и раздвинулся, — сказал наконец Панферов. — Вот об этом и следует написать очерк. Только больше живости в изложении, больше авторской страсти, — так, чтобы читателя радостно закачало от большой нашей жизни и шагов коммунизма…
Он отпил несколько глотков золотистого чая и отодвинул стакан.
— Урал — это колхозная и индустриальная держава! Сразу-то и оком не окинешь, пером не опишешь. Родина первых сельскохозяйственных коммун и мощных совхозов, арсенал тыла и фронта, словом, опорный край матушки России…
Федор Иванович прищурился.
— Не зазнались, не оторвались от питательной почвы? Не оторвались, — ответил сам же и заключил: — Слежу за печатью, вижу, остались Антеями.
Панферов спросил про Миасский автозавод и, охваченный воспоминаниями, с гордостью сказал:
— Лицезрел, как с конвейера сходили первые тракторы ЧТЗ и уральские автомобили…
Федор Иванович побывал на уральской земле в 1930 году.
В повести «Недавнее прошлое» он рассказал о своем знакомстве с нашим краем:
«Из-под Пятигорска я, признаться, терзаемый думой, направился в Тюмень… На базаре я натолкнулся на крестьянина, который собирался ехать в Шадринск. С ним вместе я и решил отправиться в Шатровский район, где все села и деревни вошли в единую сельскохозяйственную коммуну… Ехали мы долго. По пути к нам приставали все новые и новые, чем-то озлобленные люди… Это бежали кулаки от коллективизации… В центре Шатровского района я наконец расстался с кулацким потоком и со своим возчиком, чему был весьма рад…»{145}
Далее он описывает беседу с председателем Шатровской коммуны.
— Да, мы двинулись, океан-морем двинулись в коммунизм, — горячо отвечал тот на вопросы писателя вначале.
А через некоторое время, когда создались трудности в большом, еще не устроенном хозяйстве, начался отлив из коммуны, тот же председатель заявил:
— Летит все к чертовой матери. Коров согнали, а кормить нечем. Гадали: выгоним на пастбище, а оно вон чего: то дождь, то снег. Сплошной отел пошел — телят принимать некому: дохнут. Кур стащили в одно место — дерутся куры-петухи в кровь. Вот оно как…
И все же «движение все равно ширилось, росло, захватывая миллионы крестьян».
И писатель заключает:
«Из этой бурной жизни выросли мои «Бруски».{146}
Не случайной была поездка писателя в Зауралье. В годы становления Советской власти оно являлось колыбелью сельскохозяйственных коммун, на создание которых обратил внимание В. И. Ленин. Многие из организованных коммун в то трудное время не выжили, не преодолели сопротивления озверевших кулаков и недобитых колчаковцев, но именно они, эти коммуны, к началу сплошной коллективизации позволили накопить первый опыт колхозного строительства.
