Он помолчал, подумал немного, а потом сказал:

— Знаешь что? Заберу-ка я у тебя эту штуку!

Лавочник отвел руку.

— Не трогай!

Разбойник обернулся к своим товарищам, двинул дочерна загорелым лицом:

— Ребята! Он мне запрещает трогать свои вещи!

Кругом захохотали. Разбойник без труда отобрал у отца Урсулы пистоль, а когда тот попытался огреть грабителя камнем, сильно ударил его по виску.

Урсула, тихо постанывая, корчилась на земле под плащом. Ей хотелось убежать, но ноги, слабые и короткие, вряд ли унесли бы ее далеко. Тем не менее она набралась храбрости и отползла в кусты.

С яростью тигрицы мать Урсулы пыталась защитить свое добро. Она действовала успешнее супруга, поскольку орудовала более привычным для себя оружием — кухонным ножом. Ей удалось ранить двоих, прежде чем ее убили.

— Вредная женщина, — беззлобно сказал разбойник, что ударил отца Урсулы. Он наклонился над своей жертвой и вдруг свистнул сквозь зубы: — Братцы, этот тоже готов. Я ему голову проломил. Ей-богу не хотел!

— А что с девчонкой делать? — спросил разбойник постарше.

— А, точно! С ними ребенок был, — вспомнили остальные.

Начали озираться в поисках девочки, но той и след простыл.

— Да ну ее, — сказал наконец убийца отца Урсулы. — Она несмышленыш. Все равно в лесу пропадет.

— Жалко же, — возразили ему.

— Мне тоже жалко, — сказал убийца. — Не надо было удирать. Не пойдем же мы искать ее. «Бедная девочка, мы убили твоих маму и папу, так что теперь ты будешь нашим ребенком». Так, что ли?

Он плюнул.

— Давайте лучше посмотрим, что там у них на телеге. Стоило ли драться за это хвирябье насмерть!

Урсулу не нашли, хотя она скрывалась совсем близко, под кустом. В сумерках темный ее плащ сливался с землей и делал спрятавшуюся девушку почти неотличимой от кочки, на которой та лежала. Ей было холодно. Ее колотила крупная дрожь — такая, что зубы стучали. Она боялась, что этот стук выдаст ее, однако по счастью его не услышали. Чужие люди увели лошадь, утащили телегу. Урсула не знала, куда подевались ее родители. Она никогда не видела смерть и не предполагала, что такое может случиться с ней самой или ее близкими. То, что испугало ее, не имело для девушки никакого названия. Оно представлялось ей чем-то бесформенным и темным, чем-то таким, где можно пропасть и где только что сгинули единственные два человека, которых она знала в своей коротенькой жизни.

Постепенно холод и сырость пропитывали ее тело, проникали к самому ее сердцу. Она решилась пошевелиться, преодолевая страх. Ей казалось, что малейшее движение — и то, жуткое, которое сторожит ее поблизости, набросится и уничтожит ее, утащит в бездну, как уже утащило мать с отцом.

Однако ничего не произошло.

Урсула повторила попытку. На этот раз она оперлась ладонями о землю и с трудом села. Перед глазами вспыхнули и погасли искры. Уже совсем стемнело. Девочка встала на ноги и подождала, пока привыкнет к этому положению.

Затем она сделала шаг в сторону. Второй. Третий. Пошатываясь, она побрела прочь, не понимая, куда идет и на что надеется.

Иона наткнулся на нее случайно. Поначалу он испугался. И было с чего. Из чащи, слепо вытягивая вперед руки, пошатываясь из стороны в сторону и слабо мыча, вышло странное существо, маленькое, несуразное, похожее на что угодно, только не на человека. На своем веку Иона разное повидал. Встречались ему и калеки, и горбуны, и карлики. Кого-то изуродовал кнут палача, кто-то уродился кривобоким, потому что мать, пока носила бедное дитя, голодала или хворала. Всякое случается с человеком, пока он бредет, как умеет, от материнского лона к лону сырой земли.

Однако любые, самые жуткие уроды все-таки оставались людьми. Они ощущали себя как люди и воспринимались Ионой как собратья, которым почему-либо не повезло в жизни.

Урсула не считала себя человеком. Она была неотмирным созданием. В целом свете не нашлось бы другого такого же — человека, который счел бы себя ее собратом. И потому Иона, воспринимавший мир не столько глазами и слухом, сколько осязанием и интуицией, перепугался почти до смерти. Он выронил охапку сучьев, которые собирал для костра, и шарахнулся в чащу.

Существо остановилось, принюхиваясь. Иона явственно слышал, как оно пыхтит. Затем оно проговорило что-то тоненьким, жалобным голоском. Иона не шевелился. Тогда существо село на землю, обхватило голову тонкими ручками и тихонько заплакало.

Только тогда Иона осторожно выбрался обратно на поляну. Если нечто умеет плакать, значит, оно обладает чувствующей душой. Как собака, например. Некоторые собаки плачут. И лошади — тоже. У них душа бессмертная, только очень темная и неразумная. В это Иона верил накрепко. Он и себя считал чем-то очень близким к лошади или собаке. Во всяком случае, ощутимо ниже, чем такие высокие люди, как Глебов.

— Эй, — позвал Иона, приближаясь к существу.

Урсула вздрогнула и застыла.

Иона сел рядом, на корточки. Она не шевелилась. Тогда он осторожно прикоснулся к ее плечу и почувствовал, как напряглась девушка под его ладонью.

— Ты не бойся, — сказал Иона.

Заслышав звук спокойного голоса, она подняла лицо — как повернулась бы навстречу уверенному в себе человеку потерявшаяся собака.

— А! — воскликнул Иона. — Ты — девочка! Ты одна? Испугалась?

Он взял ее за руки и поднял, поражаясь тому, какая она легкая. Затем осмотрел свою находку еще раз, более тщательно, и вдруг ахнул:

— Ты из Тарваста, да? Горбунья, карлица! Ты жила в Тарвасте, в том доме… Твой отец держал лавку! Мы ведь нашли твои платья, знаешь?

Она не понимала почти ничего из сказанного, но видела, что этот незнакомец сильно отличается от тех. Этот почему-то ей обрадовался. И прикасается к ней не так, как те. Не по-хозяйски, а бережно и ласково.

— Тарваст, — сказала она. — Урсула.

— Смешное имя, — сказал Иона. Ну, ладно. Я тебя с моим Глебовым познакомлю… Или… Погоди-ка.

Он остановился посреди фразы и начал размышлять. Девочка доверчиво смотрела на него и ждала чего-то. Ионе подумалось: «Не стоит сразу на Севастьяна еще и это вываливать! Ему в бой идти, незачем его перед сражением смущать… Только вот что с этой пигалицей делать? Она ведь пропадет одна… Ежели меня, положим, в этом бою ухлопают, то и девчоночке конец.»

Решение, принятое глебовским оруженосцем, представлялось наименьшим злом из возможных. Все-таки Глебов — мужчина и воин; в битве он и сам за себя постоять может. А это существо с почерневшим, свалявшимся жиром на прозрачной коже и отчаянными глазами ни защититься, ни даже объясниться толком не может. Нужно обладать иониным понятием о странностях бытия, чтобы принять такую вот Урсулу в свое сердце и догадаться, что она хочет сказать.

И Иона велел ей прятаться и ждать. Она с облегчением улеглась на растрепанный ионин плащ, когда тот показал ей, где лучше устроиться, и закрыла глаза, а Иона отправился к своему костру — ломать комедию и рассказывать господину Глебову, что его оруженосца постигла внезапная резь в животе, из-за которой тот не в силах подняться и куда-то идти, не говоря уж о том, чтобы принимать участие в предстоящей битве.

Рассказав все это, Иона свесил голову и отвел глаза. Он не знал, как Севастьян отнесется к услышанному. Знал только одно: собственными руками взвалил на доброго боярина еще одну заботу.

— Да ладно тебе, — сказал Севастьян. — Я сейчас слабый — травинкой перешибешь. У меня даже сердиться на тебя сил нет. Надо было с самого начала все объяснить.

— Как бы я сказал, что не хочу тебя в бою прикрывать? — возразил Иона. — Мне и сейчас-то такое выговорить странно!

— Выговорить странно, а сделать — не странно, — хмыкнул Севастьян. — Удивительно устроен человек. Пока не назовет вещь по имени, этой вещи как будто и вовсе не существует. Приведи сюда это создание, будем дальше думать — как быть и как на Русь пробираться.