Крича во всю глотку и тем облегчая себе боль, Глебов бился с врагом. Он не считал ударов и не помышлял ни о своей жизни, ни о жизни врага. Руки и вся грудь его были мокры, но от крови или от пота — Глебов не знал. Как не понимал он, чья это кровь, его собственная или чужая.

Неожиданно он увидел перед глазами пучок травы. Смятый и испачканный, но все еще зеленый. Это удивило Севастьяна.

Несколько минут он смотрел на траву, а потом закрыл глаза! И стало очень тихо.

Когда Севастьян пробудился, было холодно и темно. Он пошевелился, недоумевая: что произошло и где Иона. С трудом разлепил сухие губы и проскрежетал:

— Иона…

Ответа не последовала. Севастьян передвинул руку, и тотчас крохотная черная жабка скакнула ему на ладонь. Помедлила немного, чуть толкнула его миниатюрными ножками и сгинула. «Хоть кто-то здесь живой, — подумал Севастьян. — Не я один». Эта жабка словно придала ему сил.

Он оперся о землю ладонями и сел. Голова резко закружилась. Севастьян выждал, чтобы головокружение приостановилось, и осторожно провел по себе рукой. Болело везде, но кое-где — сильнее. Знакомая боль в боку даже обрадовала его: хоть что-то не изменилось! Нашлась и новая боль, в левом плече, в опасной близости от сердца. Видать, успел повернуться в последний миг, и враг задел его не там, куда целился.

Ноги, вроде бы, слушались. Осталось найти Иону.

Но тут Севастьян сморщился: он вспомнил, что верный оруженосец сражен резью в животе. Надеяться не на кого. Надо подниматься и тащиться на огни. Даже если это польские костры — не убьют же раненого поляки.

Осталось встать. Вот занятие для сильных духом.

— Пресвятая Богородица, спаси меня! — взмолился Севастьян. Он осторожно оттолкнулся от земли и выпрямился. Ему удалось не упасть. Тогда он сделал первый шаг.

Затем второй.

Получается! Глебову хотелось кричать от ликования. Все-таки он жив и может ходить. Что лучше этого?

Темнота плавала вокруг Севастьяна неопрятными комьями, в ней то и дело вспыхивали дразнящие искры, они плавали перед глазами, извивались, как змеи, и улетали вверх, куда-то в небо, куда Севастьян не осмеливался поглядеть, чтобы не потерять равновесие и не упасть.

Затем тьма сделалась спокойнее. Впереди мелькнул огонь. Там уже не бесновались искры. Ровное пламя костра согревало ночь, распространяя вокруг себя приветливый свет. И Севастьян побрел на этот свет, всецело полагаясь на его доброту.

Люди, сидевшие у костра, были ему незнакомы, но это были русские, не поляки. Добравшись до них, Севастьян оступился и рухнул, в последнем усилии простирая руки к сидящим. Те сразу зашумели, подхватили упавшего, подтащили его поближе к огню, принялись тормошить и щипать. Сквозь дремоту, навалившуюся сверху, как пудовая перина, Глебов понимал, что его раздевают, рвут с него старенький стеганый тегиляй с нашитыми кольчужными кольцами. Сил противиться этому у него больше не было, он промычал что-то и заснул.

Новое пробуждение оказалось совершенно отличным от первого. Во-первых, был белый день. Во-вторых, прямо на Севастьяна глазел не кто иной, как Иона. Оруженосец быстро-быстро моргал и дергал углами рта, как будто готовился улыбнуться.

— Иона, — сказал Севастьян и фыркнул носом.

— Очнулся! — совершенно по-бабьи взвыл оруженосец. — Батюшка! Живой!

— Ну тебя, — пробормотал Севастьян. — Что случилось?

— А как я тебя нашел-то! — заходился Иона.

— Хватит, — сказал Севастьян тихо, но твердо. — Говори по-человечески. Довольно причитать. Сперва только скажи, кто победил и где мы находимся.

— А находимся мы под Пернау, — сказал Иона. — И победили тоже мы. Радзивилл разбит и теперь письма шлет нашему государю, просит, чтобы царь-батюшка перестал топтать Литву, точно петух курицу.

— Больно уж цыплята от этого топтания получаются скверные, — сказал Севастьян.

Иона засмеялся — угодливо, с привзвизгиваниями.

И снова Севастьян удивился:

— Что ты, как щенок борзой, скулишь и радуешься, разве что хвостом не виляешь?

— Был бы хвост у меня — вилял бы, не сомневайся! — заверил Иона. — Ты у меня три дня почти проспал. Я боялся, что никогда уж тебя не увижу живым.

— Ладно, — сказал Севастьян. — Понятно. У тебя живот болел, помнишь?

— Как такое забыть! — скривился Иона. — Чуть не помер я от этакой боли. Все кишки так и скрутило у меня, сплело в десять косичек, как у нечестивой татарки.

— Вылечился?

Иона усердно кивнул несколько раз подряд.

— Я средство верное знаю. Заплюй-трава в крутом кипятке, и выпить надо сразу, как закипит. Больно, зато как рукой снимает.

— Что еще за заплюй-трава? — изумился Севастьян. — Откуда ты взял эту глупость?

— Как назови, Севастьянушка, хоть глупостью, хоть дуростью, а только она меня исцелила совершенно. Я сдуру этой ягоды поел, кисленькой…

— Я говорил тебе, что она ядовитая, — напомнил Севастьян.

— Так ведь кушать хотелось, — оруженосец скорчил умильную физиономию. — Теперь-то какая разница! Я ведь исцелился.

Севастьян промолчал. Ему вдруг пришло в голову, что Иона нарочно устроил себе резь в животе, чтобы не участвовать в сражении. Или вообще никакой рези не было, одно притворство. Иона ведь комедиант, воспитанник старого скомороха, с него станется устроить представление.

Однако своих мыслей Севастьян вслух высказывать не стал. Тем более, что и трусом Иона не был. Мало ли по какой причине решил он избежать на сей раз сражения.

— Дальше рассказывай, — приказал Севастьян.

— Радзивилла разбили, — сказал Иона. — Наши-то, московские бояре, Петр Серебряный да Глинский Василий, больше на хуторах геройствовали и в маленьких городках, где им никто не сопротивлялся. Награбили, говорят, целые возы и двинулись так в сторону Тарваста.

— Так и нам туда же надо бы, — сказал Севастьян, приподнимаясь.

— Незачем, — возразил Иона. — Теперь, когда Радзивилл разбит, а наша армия возросла втрое, этот город без нас возьмут. Ты лежи, отдыхай. Ты много крови потерял, вот и сомлел.

Севастьян послушно прикрыл глаза. Ему и впрямь не хотелось никуда идти. Здесь было мягко и тепло. Иона разжился где-то козьей полостью, которой укутал своего господина.

О происхождении курицы, что истекала соком над углями, Севастьян не спросил. Он приблизительно знал ответ.

После нового взятия русскими Тарваста, который был по приказу Иоанна Грозного снесен с лица земли и разметан по камешку, началась переписка государя Российского и короля Польского.

Сигизмунд был демонстративно опечален «неразумными действиями своего коронованного брата».

«Долго, хоть и бесполезно, умолял я тебя оставить Ливонию в покое, — писал Сигизмунд Иоанну. — В конце концов, я вынужден был прибегнуть к силе оружия, ибо иные, более разумные и мирные мои доводы оставались тщетными. Я послал в Ливонию своего гетмана Радзивилла, человека благородного и честного. Он осадил Тарваст и взял этот город, причем русских выпустил оттуда целыми и невредимыми, хотя мог забрать их в плен и потребовать за знатнейших из них выкуп. Этой возможностью Радзивилл, однако, пренебрег. Для чего? Для того, чтобы сохранить возможность добрых переговоров с тобой!

Помни, что виновник кровопролития во всем даст ответ Господу Богу. Мы можем еще остановить эту войну, если ты выведешь войска из бывших владений Ливонского ордена, ныне не существующего. Иначе — берегись! Война продолжится, и вся Европа узнает, на чьей стороне правда, а на чьей — стыд».

Это письмо Сигизмунд нарочно отправил с дворянином по фамилии Корсак, о котором знал, что тот не принадлежит к Римскому закону, но исповедует христианство по-гречески. Он надеялся, что Иоанн Грозный не отрубит голову посланцу одной с ним веры. Во всяком случае, митрополит Московский за такового заступится.

Однако Корсак шел по опасно тонкой нити. Царь побелел, когда разобрал письмо Сигизмунда, и заскрежетал зубами так явственно, что услыхали самые дальние из сидевших по стенам бояр. Затем царь уронил письмо, поднялся и, не сказав ни слова, вышел.