Насладившись пищей, они некоторое время сидели молча, нюхали цветы и пили нектар. Стало совсем темно. Ньен сломал несколько веток, сложил их домиком на песке и воспламенил взглядом. Охмелевший от еды и нектара Ванглен разглядывал кувшин. По красному фону его боков бежали черные контуры людей: могучие фигуры мужчин и тонкие силуэты женщин. Мужчины боролись и преследовали женщин. Женщины танцевали и манили мужчин. Это было очень красиво.

Ванглен сунул руку в огонь, глядя, как языки пламени лижут его кожу, наслаждаясь его лаской. Кожура съеденных плодов таяла на песке, на глазах превращаясь в аромат. Ванглен сунул в костер вторую руку и омыл ладони синим пламенем. Кожа стала сухой и чистой.

Киллена сделала Ванглену и Ньену венки из больших белых цветов, а себе – браслеты из ярко-красных побегов на руки и ноги. Она вновь стала девушкой и принялась тихонько пританцовывать вокруг костра, временами обрывая мелодию и начиная ее вновь. Ванглен лег на песок. Ему стало хмельно и весело. Звезды кружились перед глазами. Мириады переливающихся звезд! Они вспыхивали и гасли. Одни двигались медленно, едва заметно для глаза, другие быстрее. Они перемещались все вместе, целыми скоплениями и поодиночке, образуя все новые и новые созвездия.

– Как красиво! – прошептал Ванглен. – Как красиво! Как хочется оказаться прямо там!

– Где? – не понял осоловевший Ньен.

– Среди звезд! – почти пропел Ванглен. Небо кружилось над его головой.

– Мы и так среди звезд, – буркнул Ньен.

– Я как будто лечу! Ты хотел бы полететь к звездам, Ньен?

– Если бы хотел, то полетел бы.

– Ты умеешь летать?

– Конечно.

Ванглен уставился на Ньена в пьяном восторге.

– Это шутка! – восхитился Ванглен. – Пошути еще, Ньен!

– Когда я был очень молод и жил в горах, то однажды встретил мужчину.

– С белыми волосами? – перебил его Ванглен, уже готовый рассмеяться.

– Нет. У него вообще не было волос на теле, – продолжил Ньен и вновь остановился, терпеливо ожидая, пока Ванглен справится с приступом смеха.

– Как его звали? – спросил Ванглен.

– Какая разница? На самом деле ни у кого из нас нет имени. Ты зовешь меня Ньен, потому что я так тебе сказал. И для тебя я – Ньен, а она – Киллена. Но я встречал людей, которые звали меня совсем по-другому.

Ванглен блаженно улыбался. Нектар притупил его чувства и затуманил ум, и он мог спокойно думать. В нынешнем своем состоянии он мог бы так же спокойно висеть над пропастью, улыбаясь, или падать в нее, хохоча.

– У него не было ни волос, ни имени, но самое странное – это были его глаза. Они все время смеялись, – продолжал Ньен. – И вопрос, с которым он обратился ко мне, показался мне смешным и странным. Он спросил, не хочу ли я полетать? Он спросил так, будто не знал ответа. Я был тогда совсем молод, только что из-под куста, и он повел меня за собой, но не вниз, к морю, куда шли все, а вверх, в горы, к самым снеговым вершинам. Несколько дней и ночей мы карабкались к небу и звездам. Мы спали на голых камнях. Мы ели траву. Человек вел меня, а его глаза все смеялись. Наконец, на самом верху огромной скалы, мы остановились у края обрыва. Половину Антарктиды – от заснеженных гор до самого синего моря – я окинул одним взором. Мне кажется, я мог бы стоять там вечность, глядя на бесчисленные леса, долины, реки и озера далеко внизу. Это был самый красивый вид, что я видел в своей жизни. И тогда человек со смеющимися глазами сказал: «Ты хотел летать? Ну так лети!» И с этими словами он столкнул меня с обрыва. И я полетел прямо в эту красоту. Сначала головой вниз, беспорядочно кувыркаясь. Затем мне удалось лечь на воздух. Ветер свистел у меня в ушах. Я летел, летел, летел, а потом – бац – грохнулся на камни. Удар был такой, что даже глаза лопнули.

Ванглен катался по песку, держась за живот и корчась от беззвучного хохота. Киллена даже перестала танцевать и с веселым изумлением воззрилась на мужчин.

– Это самая лучшая шутка, что я слышал в своей жизни, – простонал Ванглен, вытирая слезы на глазах.

– Только на третий день мокрое место, которое осталось от меня после падения, начало подсыхать. Я слизывал мох с камней, но все-таки встал на ноги. И как только я обрел способность двигаться, то вновь полез наверх, вскарабкался на обрыв, разбежался и полетел в эту ослепительную красоту. И вновь упал и разбился. И опять оброс плотью, встал и полез наверх, чтобы прыгнуть вниз, потому что невозможно было представить себе счастья большего, – чем то, что я ощущал в этих полетах. Никогда прежде я не переживал столь остро восторг жизни, как в тот миг, когда, раскинув руки, отрывался от края обрыва и летел в манящую бездну. И постепенно я стал замечать, что после каждого падения мои кости становились все крепче и крепче, на них нарастало все больше и больше мяса. С каждым разом я становился все тяжелее и тяжелее.

– Так вот откуда в тебе столько силы, – с пьяным умилением воскликнул Ванглен. Его глаза все еще были мокры от слез.

– А еще я стал замечать, что с каждым падением все крепче и тяжелее становилась моя голова, – продолжал Ньен. – В ней начали прорастать мысли, и моя голова в какой-то момент стала достаточно крепка, чтобы выдерживать их. Я чувствовал, что эти мысли явно не были моими. Они проникали извне в мою разбитую голову и прорастали в ней, как пережившие долгую засуху зерна. Они пускали корни, переплетались с чувствами, распускались, словно цветы. Изменились и мои чувства. С каждым разом чувство красоты, когда я смотрел на мир с обрыва, становилось все более глубоким. Оно стало таким сильным, что восторг падения, восторг вообще лишь мешал ему. И перед каждым следующим прыжком я стоял у края обрыва все дольше и дольше. Я думал, и у меня захватывало дух от одной только мысли. И однажды, забравшись наверх, я глянул с обрыва и понял: чтобы летать, не обязательно лезть вверх и прыгать вниз. И теперь я всегда летаю. Даже когда стою на берегу и гляжу в небо. Даже когда сижу и читаю книги.

– Ты умеешь читать книги? – рассмеялся Ванглен. – Кто научил тебя этому?

– А кто научил меня говорить? – поднял густые брови Ньен. – Мы умеем все это с самого рождения, как дышать и видеть, как плавать и ходить, умеем с того момента, как созреваем под родным кустом, открываем глаза и появляемся на свет где-то в лесах предгорья, чтобы начать свой путь к морю. И никто нас не учил этому. Просто мы это умеем. Трудность в другом. Мы не умеем думать. Даже когда мы думаем, что думаем, на самом деле думаем не мы. Это мысли думают сами себя. В нас они просто прорастают, как сорная трава среди чувств. Наши здесь только чувства.

– Так вот почему меня тошнит от одной только мысли! – хохмил Ванглен.

– Думать противоестественно. Зачем думать? Думать – значит не понимать. А нам все и так понятно. Мы все понимаем от самого рождения. Мы от рождения знаем все. А когда все знаешь, очень трудно думать. Мучительно думать, когда понимаешь все. Сама мысль об этом невыносима.

– Ты думаешь? – рассмеялся Ванглен собственной шутке.

– Нет, я просто излагаю мысли, – сказал Ньен. – На самом деле мы не можем думать, потому что разум давно покинул нас. Беловолосый человек рассказывал мне, что когда-то люди были разумными. Они должны были думать, потому что не все понимали. Разум человека был ограничен. Но затем разум отделился от человека и получил неограниченные возможности. Став всемогущим, разум все понял. Он познал этот мир, и мир перестал быть ему интересен. Ведь невозможно понять одно и то же дважды. Тогда разум открыл для себя иные миры – или сотворил их, что одно и то же, – и ушел, чтобы творить и наслаждаться творчеством.

– Если разум оставил нас, то зачем он нас оставил? – все еще веселился Ванглен. – Зачем тогда мы?

– Невозможно жить, если все понимаешь. Разум все понял, и этот мир перестал для него существовать. Он превратился в чистое знание, в идеальную теорию, в полный набор данных. Обретя абсолютное знание и научившись думать и не ошибаться, разум утратил способность чувствовать: то есть видеть не то, что есть, а то, что кажется. Вместо этих чудных звезд и волшебного моря разум видит даже не сгустки праха, а сгустки пустоты – набор формул. Они изящны, но давно решены. А мы видим то, что кажется, – звезды и море. Этот мир создан, чтобы казаться. Потому-то он столь прекрасен. И этот мир существует лишь потому, что в нем есть мы – те, кто видит не то, что есть, а то, что кажется. Этот мир существует только потому, что мы не можем думать. Нельзя понять дважды, но чувствовать можно бесконечно.