– Да.

Она пожала плечами.

– По-моему, это руки.

– Ты права. Но по ним… можно предположить, какой я.

– В этом капюшоне ты прям Темный жнец[5].

– Сходство только внешнее.

– Если ты не хочешь, чтобы я увидела тебя, любопытства проявлять не буду. Можешь мне поверить.

– Думаю, что могу.

– Можешь. Но у меня тоже есть условие.

– Какое?

– Тебе нельзя ко мне прикасаться. Даже случайно, даже мимолетно. Особенно кожей к коже. Только не это. Даже перчаткой к моей куртке. Никто не может прикоснуться ко мне. Я этого не допускаю.

– Хорошо.

– Твой ответ слишком быстрый для лжи.

– Это не ложь. Если я прикоснусь к тебе, ты стянешь капюшон с моей головы. Или, наоборот, если ты начнешь первая и стянешь капюшон с моей головы, тогда я к тебе прикоснусь. Мы заложники собственной эксцентричности. – Я улыбнулся вновь невидимой ей улыбкой. – Мы созданы друг для друга.

В восьмилетнем возрасте, понятия не имея, куда мне деваться, я попал в этот город воскресным вечером, в кузове восемнадцатиколесного трейлера, который перевозил какое-то оборудование. Какое именно, я, конечно, не имел ни малейшего представления. Машины в кузове закрепили цепями-растяжками и укрыли брезентом, но между брезентом и машинами нашлось достаточно места для восьмилетнего мальчишки. Я забрался в кузов уже в сумерках, пока дальнобойщик обедал в кафетерии на стоянке для грузовиков.

Двумя днями раньше у меня закончилась еда. Моя мать отправила меня в большой мир с полным рюкзаком еды, и съеденное я заменял яблоками из заброшенных садов, если предоставлялась такая возможность. И хотя я по большей части рос сам по себе, как сорная трава, и в лесу находил пропитание чаще, чем в маленьком доме, я плохо представлял себе, что могут предложить мне леса и поля.

Поголодав день, ранним воскресным утром я оказался в молодом сосновом лесу. Рос он на равнине, а кустов было слишком мало, чтобы я чувствовал себя в безопасности. То есть прятаться мог только за деревьями, но ветви росли высоко, а тонкие стволы не обеспечивали надежного укрытия. Более того, среди множества вертикальных колонн любое горизонтальное движение замечалось издалека, поэтому, если бы кто-то случайно оказался в лесу, он бы обязательно меня заметил.

Услышав поющие голоса, мне бы броситься прочь, но нет, они потянули меня к себе. Пригнувшись, я подбежал к опушке, но, конечно, выходить из леса не стал. В сотне ярдов слева от меня на гравийной площадке стояли легковушки и пикапы. Справа, на расстоянии вдвое меньшем, неспешно текла река, в утреннем свете ее вода напоминала расплавленное серебро.

Примерно сорок человек собрались у кромки воды, пели псалом, тогда как священник стоял в реке вместе с женщиной лет тридцати пяти и, как я понял, крестил ее. Чуть в стороне от хора стояли мужчина и двое детей, похоже, в очереди на спасение души.

Прямо передо мной, отделенная широкой лужайкой, за спинами всех этих людей, высилась скромная, обшитая досками церковь, белая, со светло-синей отделкой. Около церкви, в тени высокого раскидистого дуба, складные стулья окружали столы для пикника, еды на которых хватило бы для завтрака, обеда и ужина всей паствы. Собственно, не вызывало сомнений, что прихожане собирались провести здесь целый день.

Все они стояли спиной ко мне и к церкви, занятые псалмами и не отрывая глаз от радостного события, происходящего в реке. Да еще загораживали меня от священника. Возможно, времени у меня было не так уж много, но я полагал, что управлюсь.

Я скинул с плеч рюкзак, расстегнул молнии всех больших отделений, выскочил на лужайку и помчался к столам для пикника. На траве около столов лежали бейсбольные мячи, биты, перчатки, еще не поставленные сетки для бадминтона, ракетки и воланы. Я никогда не играл в эти игры, не слышал о них, и эти предметы ни о чем мне не говорили. Идентифицировал их по памяти лишь несколько лет спустя, увидев в книгах и журналах.

Сорвав фольгу с одного блюда, я увидел толстые ломти ветчины. Завернул несколько в фольгу и сунул в рюкзак. Миски с картофельными и макаронными салатами закрывали крышки и пленка, тут же лежали пироги и торты, которые требовали упаковки. Но я нашел хлебницы с рогаликами и домашним печеньем, прикрытые салфетками, апельсины, бананы, крутые яйца, замаринованные в свекольном соке, огромное количество сдобных булочек.

Из кармана джинсов я достал пачку денег, из тех, что дала мне мать, положил несколько купюр на стол. Теперь понимаю, что переплатил за позаимствованное, но тогда, трясясь от голода, чувствовал, что ради избавления от настойчивого урчания желудка цена не так уж высока.

Запотевшие банки и бутылки с газировкой, чаем и соком лежали в пластиковых чанах со льдом. Застегнув молнии рюкзака и закинув его на спину, я схватил холодную колу.

И тут же услышал, как кто-то произнес за спиной:

– Дитя, сейчас время Господа, а не завтрака.

Вздрогнув, я повернулся и увидел мужчину, выходящего из боковой двери церкви. Он нес сковороду, на которой горкой лежали зажаренные на гриле куриные ножки.

Лицо под редеющими волосами и высоким лбом выглядело мягким и добрым… пока он не разглядел мое лицо, увы, не полностью скрытое капюшоном. Глаза за очками в тонкой металлической оправе широко раскрылись, будто мрак Армагеддона внезапно пал на мир и он пытался разглядеть дьявола, выходящего на последнюю битву. Сковорода с куриными ножками выпала из рук, лицо в мгновение ока побелело как мел, на внезапно ставших ватными ногах он отступил на два шага. Насмотревшись на мое лицо, он сосредоточился на глазах, и с губ мужчины сорвался сдавленный крик.

– Извините, – выдавил я из себя. – Я очень, очень, очень извиняюсь.

Мои слова не произвели на него впечатления, так же как деньги, оставленные на столе, на которые я указал. Он подхватил с травы «луисвилльский слаггер»[6], прыгнул вперед, замахнулся, ударил. Бита просвистела над моей головой с такой силой, что мяч, если бы удар наносился по нему после подачи, улетел бы за пределы стадиона.

Я показал, что бегу влево, он ударил вновь, но я пригнулся и побежал вправо. Он успел нанести еще удар и едва не достал меня, но, похоже, тут же его охватил стыд: так яростно нападать на существо, маленькое, как ребенок, и он выронил биту. Вновь попятился от меня, лицо перекосило от угрызений совести, а может, и от душевной боли, слезы хлынули из глаз, он поднес руку ко рту, когда с губ сорвался горестный крик.

На берегу реки пели все громче. Никто еще не заметил происходящего у столов, накрытых для пикника.

– Я сейчас уйду, – пообещал я. – Извините, я сейчас.

А когда побежал, вроде бы боковым зрением уловил, как он, несмотря на слезы и сдавленные рыдания, наклонялся, чтобы вновь схватить бейсбольную биту. Проскочил мимо церкви, пересек выкошенную лужайку. Потом луг с высокой травой, убегая подальше от реки, к другому сосновому лесу, надеясь, что кустов в нем будет побольше и найдутся укромные места, которые спрячут беглеца от преследователей.

Я ни разу не оглянулся. Так и не знаю, бежал ли за мной этот мужчина сто ярдов или полмили, бежал ли вообще. Сам остановился, наверное, через полчаса, когда равнина сменилась пологими холмами. Легкие горели, я начал слабеть. На вершине заросшего лесом холма позволил себе оглянуться. Убедился, что преследователи не мелькают среди деревьев.

Страх временно приглушил голод. Я шел еще два часа, пока не нашел достаточно уединенное местечко, которое показалось мне безопасным. Сел на камень среди папоротников, чтобы съесть часть церковной добычи. Столом послужил другой камень, широкий и плоский, музыку обеспечили птицы, поющие в кронах сосен.

Я ел и думал о тех эмоциях, которые вызвала моя внешность у этого вышедшего из церкви мужчины с мягким и добрым лицом. Я ожидал ужаса, отвращения и брезгливости. Но его реакция оказалась более сложной, чем у мужчины с ножом в животе, который попытался ударить этим ножом и меня, с большими нюансами, чем у повитух, которые убили бы меня, если бы не вмешательство матери. Пусть наше общение длилось считаные минуты, человек из церкви отреагировал на меня точно так же, как реагировала мать.