Причины этой дикой ненависти и жестокости Витте задолго до революции объяснял не национальными особенностями русского народа, как Бунин, Грациози или Палеолог, а влиянием объективных политэкономических законов. Витте указывал, что до революции «крестьянство находилось вне сферы гражданских и других законов… На крестьянина установился взгляд, что это, с юридической точки зрения, не персона, а полуперсона. Он перестал быть крепостным помещика, но стал крепостным крестьянского управления… Вообще его экономическое положение было плохо, сбережения ничтожны…»⁶⁷⁸ «Когда он (крестьянин) не может ни передвигаться, ни оставлять свое, часто беднее птичьего гнезда, жилище без паспорта, выдача которого зависит от усмотрения, когда, одним словом, его быт в некоторой степени похож на быт домашнего животного – с той разницей, что в жизни домашнего животного заинтересован владелец, ибо это его имущество, а Российское государство этого имущества имеет при данной стадии развития государственности в излишке, а то, что имеется в излишке, или мало, или совсем не ценится… Но, конечно, если государственная власть считала, что для нее самое удобное держать три четверти населения не в положении людей граждански равноправных, а в положении взрослых детей (существ особого рода), если правительство взяло на себя роль, выходящую из сферы присущей правительству в современных государствах,- роль полицейского попечительства, то рано или поздно правительство должно было вкусить прелести такого режима»⁶⁷⁹. Витте пророчески заключал: «Несытое существо можно успокоить, давая пищу вовремя, но озверевшего от голода уже одной порцией пищи не успокоишь. Он хочет отомстить тем, кого правильно или неправильно, но считает своими мучителями…»⁶⁸⁰ К аналогичным выводам приходит и Деникин: «Бесспорно… что аграрная реформа запоздала. Долгие годы крестьянского бесправия, нищеты, а главное – той страшной духовной темноты, в которой власть и правящие классы держали крестьянскую массу, ничего не делая для ее просвещения, не могли не вызвать исторического отмщения»⁶⁸¹.

При этом Грациози совершенно справедливо указывает на то, что «плебейская» жестокость взрыва может объясняться предварительной маргинализацией этих людей»⁶⁸². О том же писал Троцкий, соглашаясь с Каутским: «Одну из причин крайне кровавого характера революционной борьбы… (он) видит в войне, в ее ожесточающем влиянии на нравы. Совершенно неоспоримо»⁶⁸³. С одной стороны, маргинализация была вызвана методами ведения войны, примененными немцами и австрийцами: «В некоторые приграничные русские города вступили немцы или австрийцы. Поведение их было неописуемо – массовый грабеж, расстрелы заложников, насилия над женщинами. В Ченстохове было расстреляно 18 человек, богатейший Ясногорский монастырь был разграблен и осквернен⁶⁸⁴. В официальном сообщении главного управления Генерального штаба России сухо перечислялись только считанные злодеяния, совершенные по приказу немецкого командования: «Когда президент города Буковинский, собрав с населения по приказу генерала Прейскера 50 тысяч рублей, вручил их немцам, то был тотчас же сбит с ног, подвергнут побоям ногами и истерзанию… Когда же один из сторожей магистрата подложил ему под голову свое пальто, то был расстрелян тут же у стены. Губернский казначей Соколов был подвергнут расстрелу после того, как на вопрос, где деньги, ответил, что уничтожил их по приказанию министра финансов, в удостоверение чего показал телеграмму». Местных жителей расстреливали на каждом шагу – «трупы лежат неубранными на улицах и в канавах… За нарушение каждого постановления генерала Прейскера приказано расстреливать десятого»⁶⁸⁵. «В первые недели войны немцы стали применять разрывные пули дум-дум, запрещенные Гаагской конвенцией. Мирные города беспощадно обстреливались из тяжелых орудий. Тот же Калиш перед уходом немцев был разгромлен артиллерийским огнем, сотни жителей погибли…»⁶⁸⁶

С другой стороны, маргинализация была вызвана огромными людскими потерями во время войны. Солдаты и народ пришли к выводу что сотнями тысяч их жизней жертвуют бесцельно, что их жизнь не стоит ничего, соответственно, и они перестали ценить чужую жизнь. Даже английский представитель А. Нокс замечал: 5 ноября 1916 г.: «Без аэропланов и гораздо более мощных орудий, снарядов к ним, а также умения все это использовать посылать русскую пехоту против германских оборонительных линий представляет собой бойню, бессмысленную бойню»⁶⁸⁷. Офицеры посылали солдат на смерть, и поэтому именно офицеры ассоциировались у солдата с теми силами, которые сделали их заложниками войны. А в это время по столице распространялись слова Распутина: «Слишком много мертвых, раненых, вдов, слишком много разорения, слишком много слез… Подумай о всех несчастных, которые более не вернутся, и скажи себе, что каждый из них оставляет за собой пять, шесть, десять человек, которые плачут… А те, которые возвращаются с войны, в таком состоянии… Искалеченные, однорукие, слепые!… В течение более двадцати лет на русской земле будут пожинать только горе»⁶⁸⁸.

И когда пришел их час, солдаты стали мстить за все сразу – и за свои крестьянские и солдатские обиды… ЧКК пишет:

«Позволим себе привести выдержку из удивительно проницательного письма одного молодого капитана, написанного еще в марте 1917 года по поводу отношения к революции и его полку: «Между нами и солдатами – бездонная пропасть. Для них мы есть и останемся «барами». Для них то, что произошло, не политическая революция, а революция социальная, из которой они вышли победителями, а мы – побежденными. Они говорят нам: «Прежде вы были барами, а теперь наш черед барствовать!» Они чувствуют, что пришла пора реванша за века рабства»⁶⁸⁹. А. Колчак писал: «Обезумевший дикий (и лишенный подобия) неспособный выйти из психологии рабов народ». О революции как восстании рабов говорил и Керенский…

Большевики, на волне стихии придя к власти, для того чтобы сохранить власть, были вынуждены с первых же дней предпринимать отчаянные попытки подавить эту маргализованную, частично организованную стихию и загнать ее в берега. При этом им приходилось не только гасить пожар, но одновременно и, наоборот, разжигать его из-за необходимости принудительными мерами обеспечить снабжение городов и армии продовольствием, вести войну против интервентов и белых армий. И очередная волна «стихии» во время Гражданской войны поднялась с новой еще большей силой. У. Черчилль писал о том времени: «Те же самые картины смятения и напряженных боев повторялись с теми или другими изменениями повсюду, где только сталкивались большевистские и антибольшевистские войска. Убийства и анархия, грабежи и репрессии, восстания и подавления бунтов, измены и резня, слабые попытки вмешаться в неслыханные кровопролития – все это происходило на обширной территории от Белого до Черного моря. Во всей стране никто не знал, что делать, за кем идти. Никакие организации не в силах были противостоять этому всеобщему разложению, жестокость и страх господствовали над стомиллионным русским народом в создавшемся хаосе»⁶⁹⁰.

Вплоть до конца 1919 г. насилие и жестокость носили не столько организованный, сколько стихийный характер – не большевики вели массы за собой, а сами едва поспевали за массами. И именно в этот «первый период войны – практически в течение всего 1918 г.- в плен обычно не брали, особенно офицеров. Захваченных тут же расстреливали, часто после диких издевательств»⁶⁹¹. Только в 1919-1920 гг. постепенно наступило относительное равновесие сил, а в плен белые и красные стали брать лишь с середины 1919 г. Деникин вспоминал: «Только много времени спустя, когда советское правительство, кроме своей прежней опричнины, привлекло к борьбе путем насильственной мобилизации подлинный народ, организовав Красную Армию, когда Добровольческая армия стала приобретать формы государственного учреждения с известной территорией и гражданской властью, удалось мало-помалу установить более гуманные и человечные обычаи, поскольку это вообще возможно в развращенной атмосфере гражданской войны. Она калечила жестоко не только тело, но и душу»⁶⁹².