Тихо сделалось в горнице. Так тихо, что слышно было, как потрескивали лучины, а за окном шумел по лужам порывами налетавший дождь. Володарь первым нарушил молчание:

— Что думаете, горожане? Согласны ли с протопопом вашим?

— Мудро сказал протопоп,— послышались сначала робкие, а после совсем уж окрепшие голоса.— Чего там, пора снаряжать послов.

— Пойдут ли людишки с нами?

— Людишки пойдут. Только слово скажи. Намаялись...

— Михалку знаем — справедливый князь.

— Убийцам Андреевым спуску не даст...

Довольный Володарь погладил бороду, улыбнулся умными глазами, обвел взглядом сидящих, остановился на Левонтии.

— А что скажут ремесленники?

— Ремесленники с Андреевыми братьями. Который месяц уж сидим без дела — как бы руки не отсохли.

За столом добродушно засмеялись. Кто-то сказал:

— Дело решенное. Налей еще по чаше, Володарь.

— Налить-то можно. Да мед от нас не уйдет. Выберем наперед гонцов — кому скакать в Чернигов.

— Кому скакать, известно — тебе, Володарь, и скакать.

— А сподручных сам себе подберешь...

— За сподручными дело не станет.

— Лей меду!

— Лей!..

— Ну, вы тут маленько попируйте, а мне на покой пора,— сказал Микулица.

— Что так, отче? — обиделись мужики. Потянулись к нему с чашами.

Протопоп улыбнулся:

— Не могу — не молод я, чай, а заутра соборный молебен. Вечеряйте без меня.

Служки поднялись, Микулица благословил оставшихся. Володарь проводил протопопа за ворота, спросил:

— Неспокойно в городе. Может, дать кого из молодцов?

— Э, да мои служки десяти твоих молодцов стоят,— отмахнулся Микулица.

Хорошо знали во Владимире протопопа. Пришел он из Киева вместе с князем Андреем Боголюбским. Женат был на простой девке. Взял ее себе еще по старому обычаю, а когда постригся в попы, крестил и жену, венчался с нею по-православному. Пить зело крепок был, а как приметил его епископ Феодорец, к меду стал прикладываться только по праздникам, да и то выпивал не более трех чаш зараз. Феодорец и нашептал Андрею Боголюбскому поставить Микулицу протопопом во вновь отстроенную церковь Успения божьей матери, уже после того, как патриарх константинопольский Лука Хризоверг отказал князю в его попытке учредить у себя на севере собственную митрополию.

В миру Микулица был так же прост, как и до посвящения в протопопы. Любой, нуждающийся в духовном утешении, мог найти у него и мудрое слово, и добрый совет. Запросто бывал у него и князь Андрей. Случалось, допоздна засиживались они за шахматами, хитрой игрой, привезенной в подарок князю заморскими купцами.

Вот почему так скорбел Микулица о кончине Андрея. И еще скорбел потому, что видел в нем не просто человека, но мужа, стремившегося к возвеличению милого сердцу Микулицы Владимира. На глазах у протопопа преображался город; на глазах его оброс высокими валами с щетиной дубового частокола, опоясался глубокими рвами, украсился дивными соборами и церквами. Мечтал князь собрать вокруг Владимира и Мономаховичей и Ольгови-чей — встать неприступной крепостью на пути кочевников.

Внутренне чувствовал Микулица, простым умом своим понимал — без единения рухнет вся эта красота, осквернят, растопчут ее поганые. И если не Андрею, то, может быть, Михалке или Всеволоду удастся осуществить задуманное старшим братом?..

Постарел Микулица, одряхлел телом. Не удержат руки меча. Слабеет и память. Доживет ли он до светлого дня? Увидит ли землю свою возвысившеюся и могучей или на склоне дней суждено ему брести по полю, усеянному телами сородичей,— на вороньем черном пиру?..

9

Вернувшись от Володаря и отходя ко сну, вдруг ни с того ни с сего вспомнил Левонтий чернеца Евлампия. Увидел все как было: и келью с птицами в клетках, и старые книги, и высокий лук с кожаной тулой, торчащий из-за божницы. Даже уловил запах горелого деревянного масла, исходивший от спокойно чадящей под образами лампадки...

«Чудно,— подумал он не без страха.— С чего бы это вдруг вспомнился Евлампий? Уж не знак ли какой? Уж не зовет ли чернец к себе?»

Откуда было знать Левонтию, что еще с вечера следили подосланные Ярополком люди за его избой?! Вышел он на следующее утро как ни в чем не бывало, отправился в Гончарную слободу. Не прошел и сотни шагов, как окружили его княжеские дружинники, оттеснили к обочине.

— Вяжите, да побыстрее! — приказал им сотский.

Подался Левонтий в одну сторону, подался в другую.

Дружинники незлобиво посмеивались:

— Попалась птичка в перевесище...

— Будя вам рты разевать-то,— рассердился сотский, с опаской поглядывая по сторонам.— Сказано: вяжите!

«Вот оно, знамение-то»,— вспомнил Левонтий. Дружинники долго не возились, ловко скрутили его — дело для них привычное.

Вокруг собрался народ. Мужики, нахохлившись, с любопытством глядели на Левонтия. Сзади слышались голоса:

— Почто старика вяжете?

— С молодыми не сладили, за стариков взялись?!

— Отпустите камнесечца!

Голоса становились все громче, теперь уж роптали все. Побледнев, сотский ударил по лицу плетью молодого горшечника:

— В поруб захотел?! А ну, вяжите и ентово. Там разберемся.

У мужика красная полоса набухла поперек щеки. Сверкнули потемневшие глаза. Не успел сотский и шага к нему сделать, как повисли на нем две тяжелых руки. Рванулся он — не вырваться, посмотрел по сторонам — две бороды, на головах малахаи. Мужики улыбчивые, но держат крепко.

— А вы что глядите?! — обернулся сотский к смущенно топтавшимся в стороне дружинникам.

Те и глазом не повели: самим быть бы вживе. Толпа становилась плотнее. Дружинники отступили, потянули из ножен мечи.

— Не балуй, ребята. Сто-опче-ем! — покатилось из толпы.

Сотский изловчился, взмахнул коротким ножом. Тот, что стоял рядом с ним, курчавый, в потертой однорядке, схватился за грудь — посыпались на дорогу деревянные застежки.

— Убили-и!

— Степана убили-и!

Толпа заволновалась. Кто-то оттолкнул Левонтия. Из-за беспорядочно двигавшихся спин мужиков камнесечец видел, как подымались и опускались кулаки. Потом толпа замерла и расступилась. В образовавшейся пустоте на дороге, упершись затылком в венец сруба, лежал, будто пьяный, сотский. Был он мертв; меховая шапка с алым верхом валялась рядом.

— Кончай и ентих! — истошно завопил надрывный голос.— Айда в поруб,братьев ослобонять!

Толпа мстительно гудела. Расправившись с дружинниками, оставив на дороге еще четыре трупа, мужики двинулись к княжеской усадьбе. Издалека увидев их, воротник засуетился, хотел задвинуть полотна, но не успел. Его смяли, вскинули над головами, швырнули наземь. Люди ворвались в усадьбу, кинулись к палатам, однако там их встретили боголюбовские пешцы с вытянутыми на полусогнутых руках копьями, загородили дорогу щитами.

— Братьев, братьев ослобонять! — кричал все тот же надрывный голос.

Пешцы не мешали мужикам сбивать с порубов замки и засовы. Стояли у палат, безучастно глядели, как выводили на свободу узников. У них был свой наказ — стеречь княжеское добро.

Народ все прибывал. Левонтию всюду мерещились знакомые лица. В руках у мужиков появились колья, серпы, железные прутья. Люди расступались, пропуская на волю узников.

Левонтий жадно разглядывал их, искал Никитку. Искал, а сам тревожился: время смутное, беззаконное — неужто кончили, неужто?..

В толпе, опьяненной победой, кто-то уже кричал, что не худо бы пустить красного петуха боярам под охлуп.

— Весело поглядеть!

— У огонька погреться!..

Кого-то знакомого потащили с толпой, подхватили на руки.

— Никитка-а! — крикнул Левонтий, но и сам не ус лышал своего голоса. Никитку пронесли мимо, опустили за воротами.

Мужики дразнили пешцов:

— Ровно псы над чужой костью.

— Ан подавитесь.

Пешцы стояли молча, копьями держали толпу на расстоянии.

Постепенно площадь опустела. Люди двинулись зорить боярские усадьбы. Первый по пути — резной терем Трувора с высокими вежами и голубятнями. Мужики застучали кольями в наглухо закрытые ворота.