Фефел, едва жив, выполз за ворота, скатился в овраг. Крапива обожгла ему лицо и руки. Часто бормоча, Фефел подгреб на четвереньках к стене, приподнялся, вглядываясь в темноту. От монастыря еще доносились крики; далеко были слышны торопливые удары била. В посаде нарастал неясный гул. Приближаясь, гул распадался на многие голоса — к монастырю двигалась большая толпа.

Фефел снова скатился в овраг и по дну его стал продираться к Вольгиной избе. Сколько раз уже хаживал он этим путем, а теперь не узнавал, не мог отыскать знакомой тропинки.

Возле самой Вольгиной избы его окликнул незнакомый мужик. Фефел испуганно остановился.

— Что в монастыре, старче? — спросил мужик.

— Беда,— сказал Фефел.— Темные люди монахов избивают, взламывают бретьяницы...

Мужик хмыкнул в бороду, рванулся во двор, выскочил с дубиной.

— Куда ты, Радко?! — вслед ему крикнула баба. В бабе Фефел сразу признал Вольгу, упал на колени, сунулся головой в траву.

Аленка тоже выскочила на улицу, помогла Вольге поднять старика. Вдвоем они едва заволокли его во двор.

— Напился, старче? — брезгливо спросила Вольга.

Фефел повел мутным взором. Внеся в избу и бросив его на лавку, бабы перевели дух.

— Сразу видать: куда конь с копытом, туда и рак с клешней,— сказала Вольга, подозрительно разглядывая калику.

Очнувшись, Фефел повалился на пол. Поведя жухлой бороденкой по доскам, завопил не своим голосом:

— Винюсь!

Подивились бабы.

— Да в чем винишься-то, батюшка?

— Винюсь! Я один во всем виноват... Ой, тошно мне. Надену схиму, уйду в леса грехи замаливать. Простите и вы старика.

Не успел кончить — на дворе зарычал медведь. Заухали половицы под тяжелыми шагами многих людей. Дверь распахнулась, и в избу ворвалось трое мужиков при топорах.

— Атаман! — закричал Фефел неистово, хотел привстать с пола, но тут же рухнул, обливаясь кровью, хлынувшей из рассеченного наискось черепа.

— Баб вязать! — приказал Нерадец.

...Радко вернулся из монастыря под утро. Удивило его, что ворота во двор распахнуты настежь. Встревожился скоморох, почуял неладное. Вбежал в избу, а там в полутемном углу — давешний старик...

Обмер Радко, бросился на поветь, откуда, как ему показалось, послышался не то плач, не то стон. Отворив одним махом дверь, разглядел Маркела и маленького Кар пушу. Перед ними на рогоже, брошенной на пол, лежала Вольга — бледная, в продранном, помятом сарафане. Когда она увидела Радко, лицо ее, покрытое синяками, передернулось. Отвела Вольга глаза, закусила губу, тихонько заскулила.

Маркел рассказал скомороху обо всем, что случилось в ночь. Он и Карпуша спаслись потому только, что были во дворе и, завидев незнакомых мужиков с топорами, спрятались за телегой.

— А где же Аленка?

— Увели Аленку,— простонала Вольга.— Увели красавицу нашу. Не уберегла я ее, Радко, сокол мой ясный,..

Сказав, снова закусила губу, отвернулась к стене. Сколько ни старался Радко, так и не смог больше добиться от нее ни слова. Больно было ему за Вольгу, обидно: такую бабу испортили. Так оно, значит, получается — монахов побег выручать, а своих не защитил от ворога.

Днем Радко сходил в монастырь, привел Чурилу. Чурила сразу признал в убитом своего заселшину. Фефела отнесли, чтобы спеленать и схоронить по всем правилам.

— Хоть и хлипкой, а — человек,— сказал Чурила.

Вечеряли впятером — монах остался у Вольги. Грустно и пусто было в ее когда-то веселом доме.

Утром Радко посадил на телегу Карпушу, помог удобнее устроиться Маркелу и выехал со двора. Вольга провожала его от ворот долгим потерянным взглядом.

8

Шел май. С севера, с суздальской стороны, тянулись пузатые тучи, мели хвостами по размокшей земле. Дороги раскисли, возы с трудом выбирались из вязкой грязи.

Серо и тихо было на владимирских узких улочках. Люди попрятались в избы, сидели при заволоченных оконцах в свете лампад и чадно дымящихся лучин.

В такую погоду хороший хозяин и собаку-то не выгонит во двор, а Левонтий целыми днями пропадал у кожемяки Володаря, возвращался домой продрогший и хмурый; лежа на печи по ночам, не спал, сопел под кислой овчиной. Утром, похлебав горячего, уходил снова — до сумерек.

Володарева изба у Серебряных ворот полна была народу. Люди сидели вокруг стола и вдоль стен — по лавкам.

Вздыхая, говорили о трудном житье-бытье, о безвременье, о засилье пришлых ростовских и рязанских бояр. Уже не первой ендовой обносил гостей хлебосольный хозяин, а они так ни до чего и не договорились, так и остались каждый при своем. Одни предлагали идти к князю просить защиты от своевольной дружины; другие — слать послов в Великий Ростов; третьи, самые молодые и самые горячие, доказывали до хрипоты, что надо идти на поклон к Ми-халке и Всеволоду: «Михалка клялся владимирцам. А раз так, пусть возвращается. Владимирский стол принадлежит ему по праву». Последних подстрекал Володарь. Волода-реву сторону держал и Левонтий.

В тот вечер должны уж были решить все окончательно. Ждали протопопа Микулицу.

По крыше избы стучал дождь, холодные брызги задувало на порог. Ветер, врывавшийся в щели плохо заволоченного оконца, трепал жидкое пламя лучин.

Володарь, высокий, узкий в талии, слегка сутуловатый, оглядывал гостей косящим взглядом, одним ухом прислушиваясь к застольной беседе, другим — к звукам, долетавшим со двора. Уже не раз выбегала на крыльцо жена Володаря, Лея, низенькая толстушка с розовыми, натертыми свеклой щеками и пышной косой, скрученной на затылке в тяжелый венец. Но протопоп запаздывал, и скоро все за столом замолчали. Не шел больше и мед — не пил хозяин, воздерживались гости.

Совсем поздно — уж к полуночи было — в ворота постучали. Услышав стук, гости оживились, задвигались на лавках. Володарь, накинув на плечи женину шубейку, выскочил за порог. На крыльце раздался топот ног, дверь распахнулась.

Микулица вошел первым — в черной рясе и Вымазанных глиной высоких сапогах. В холеной бороде протопопа блестели капли дождя. Из-за спины его выглядывало чернявое подвижное лицо Володаря, за Володарем в сенях стояли протопоповы служки.

— Мир дому сему,— громко провозгласил Микулица и, взмахивая широкими рукавами рясы, перекрестил собравшихся.

Все, кто был в избе, с почтением поклонились протопопу. Вразнобой заговорили:

— Благослови, отче.

— Пожалуй, отец наш, к столу,— пригласила хозяйка.

Опередив ее, Володарь почтительно, но с достоинством проводил Микулицу в красный угол, под образа. По знаку протопопа служки сели с другого конца стола, поближе к двери. По тому, как топорщились на них рясы, Левонтий догадался, что под легкими рясами у служек надеты кольчуги.

Сначала, по обычаю, о серьезном не говорили. Лея, сияя от гордости, приносила и ставила на стол блюда с жареными гусями. Володарь, сев рядом с кадушкой, палил гостям по большой чаше меду, протопопу первому. Микулица прочел молитву, перекрестил свою чашу и выпил ее разом до дна. Потом все приступили к еде. Поев, выпили еще по чаше. Володарь зорко следил за тем, чтобы гости не хмелели.

Покончив с трапезой, вымыли руки в глиняном тазу, которым обнесла всех Лея. Серьезный разговор начал Володарь. Перво-наперво он осведомил протопопа обо всем, что предлагали мужики. Никому не отдал предпочтения, никого не обидел.

— Теперь, отче, слово твое. Как скажешь, так и поступим.

Микулица не спешил. Прищурив припухшие глаза, он долго смотрел на собравшихся, потом медленно, нараспев стал жаловаться — бояре-де притесняют, житья от них никакого. Не поминая имени князя, назвал дружинников его «псами алчными», проклял тех, кто поднял руку на святыню — икону Владимирской божьей матери, кто посягнул на церковные и монастырские угодья.

— Да покарает их перст божий,— проговорил он.— А вам, люди, вот совет мой: смирите гордыню свою, поклонитесь князю Михалке. Скажите ему так: понеже ты есть старейший ныне во братии и сыновцах твоих и тебе по праву владеть русской землею, просим, чтоб ты с братом Всеволодом пришли с войском своим, а мы готовы вам все по крайней возможности помогать. Ежели же ростовцы и суздальцы с нами не будут согласны и пойдут на нас, то мы, уповая на нашу правду и милость божию, не утаяся, против них встанем и за вас головы свои положим...