Титус уставился в сковородку с подгоревшим луком, словно в ней одной таился ответ на все мучившие его вопросы.

— Титус, ради всего святого, приободрись. — Лучано с энтузиазмом взмахнул руками, едва не зацепив голову Пандоры. — Ты только подумай: сколько ребят твоего возраста имеют такое количество денег в банке, что можно покупать новую машину каждый год? И это на одни только проценты! И не просто любую машину; с такими деньгами ты можешь купить…

— «Астон Мартин», — подхватил Титус деревянным голосом.

— Я тебя умоляю. Я все-таки итальянец, помнишь? — Лучано издал презрительное «пффф». — Только не «Астон Мартин», нет. «Феррари», «Мазерати», что-нибудь одухотворенное…

— Ффу-у, только не надо о духе, — вмешалась Пандора, пользуясь возможностью прервать бестактные излияния отца. — Если это тот дух, который исходил от ланча, приготовленного Мари Бэн, то я хотела бы остаться бездушной тварью до конца жизни…

— У машин нет души, — согласился Титус, соскребая подгоревший лук в помойное ведро, и с грохотом бросил почерневшую сковороду в мойку. Пандора позади него заскрипела зубами. Она отчаянно пыталась помочь, но, похоже, отец и брат твердо вознамерились совершить словесное самоубийство…

— Боже, сынок, неужели обязательно принимать все так буквально? — Лучано оставил свое тесто на столе и направился к кладовке. — Титус, помоги мне. — Он достал стремянку из-за ларя с мукой и подтащил ее к полкам, на которых ровными рядами стояли банки с джемами и приправами; некоторые из них были столь почтенного возраста, что совершенно почернели. Взобравшись по лестнице и опираясь о полки для поддержания равновесия, Лучано обернулся, чтобы убедиться во внимании сына.

— Посмотри, Титус. — Лучано потянулся и достал банку с джемом, матерчатая крышка которой была перевязана желтой пальмовой веревкой. Он вгляделся в рукописную этикетку на банке и прочитал: — «Август 1989. Клубника, консервированная в шампанском» — неразборчивый почерк твоей матери…

— Ну и?.. — Титус недоуменно смотрел на отца.

— Титус, — вздохнул Лучано, — содержимому этой банки почти столько же лет, сколько тебе. Пока твоя мама и я собирали эту клубнику в саду, ты болтался у меня за спиной в переносной колыбельке. Вообще-то, если память меня не подводит, ты обмочил мне рубашку на спине и вознамерился сделать меня лысым, выдергивая волосы целыми пучками.

— Ммм… — пробурчал Титус. Затем, пытаясь показать, что находит «взрослые разговоры» неимоверно скучными, добавил: — А суть-то в чем?

— А вот в чем: эта банка содержит память об одном из счастливейших дней моей жизни. — Лучано любовно погладил банку. — Погода была жаркой и сухой, вокруг не летало ни мошки, твоя мама надела белое льняное платье, все мои волосы еще были при мне, мой первенец ворковал у меня за спиной, мы собирались спуститься к заливу, поесть клубники и выпить немного шампанского…

— А что в остальных банках? — Титус бросил хмурый взгляд на прогибающиеся под тяжестью банок полки.

— Много чего. Половина полки заставлена айвовым желе, сваренным вскоре после рождения Пандоры, и… — Лучано указал на большую сине-белую фарфоровую банку на одной из нижних полок, — конфитюром, который мы начали делать после того, как появилась Дэмп. К тому времени мы уже стали специалистами в консервировании. Собственно говоря, мы стали специалистами и по детям.

Титус моргнул. Как можно думать о подобных вещах? Это просто невыносимо…

— Можно я пойду? — пробормотал он, глядя на носки своих ботинок.

— Титус… — Лучано слез со стремянки и тяжело опустился на нижнюю ступеньку, — почти тринадцать лет прошло с тех пор, как я впервые взял тебя на руки. Ничто из сказанного или сделанного тобой не сможет изменить те чувства, которые я испытывал тогда и испытываю теперь. Конечно, ты можешь, конечно, дать мне понять, что считаешь меня самым скучным из всех старых пердунов, можешь закатить глаза и молить бога о том, чтобы я внезапно окочурился, но для меня это не имеет никакого значения. А имеет значение только то, что с тех пор, как ты и твои сестры появились на свет, мы стали семьей. И ты сколько угодно можешь отрицать это, но семья является частью твоей души.

— Да, пап, но…

— Погоди, послушай меня. Знаешь… мы храним все эти старые банки с джемом потому, что каждая из них напоминает о том, что мы — семья. Когда ты и твои сестры вырастете и покинете дом, мы с вашей мамой будем открывать эти банки одну за другой и вспоминать все те радости, что вы доставили нам…

— Папа? — Титус с трудом выдавливал из себя слова. — Пап, что-то здесь не так… это… ох, это так странно… у меня такое ужасное чувство… что-то страшное должно…

Дверь кладовки открылась, и туда на цыпочках вошла синьора Стрега-Борджиа.

— Продолжайте, не обращайте на меня внимания, — прошептала она. — Просто мне вдруг захотелось поесть маринованных фиников с бананами, которые мы делали в прошлом году… Лучано, ты случайно не знаешь, куда миссис Маклахлан поставила их?

— Бачи, дорогая, тебе, должно быть, лучше. — Лучано встал и обнял жену за плечи. — Маринованные финики? Ты уверена? А может, стоит подождать до обеда? Мы как раз делаем пасту… Титус тут рассказывал мне, что его гложет.

Синьора Стрега-Борджиа схватила банку с одной из полок, бегло взглянула на этикетку, сорвала полотняную крышку и с удовольствием втянула в себя запах.

— Мммм. Как вкусно… — Она сунула в банку палец и, вытащив липкий кусочек маринованного банана, не жуя, проглотила его.

— Фффуу, мааам… — Титус зажмурился, пытаясь избавить себя от этого малоаппетитного зрелища.

Синьора Стрега-Борджиа открыла дверь, но остановилась на пороге, словно вспомнив что-то не совсем приятное.

— Я вас, пожалуй, покину, — пробормотала она между парочкой маринованных фиников. — Прошу только помнить, что этот парень, адвокат, будет в восемь. И учтите, что он не ест мяса, помидоров, чеснока и лука.

— А что же он тогда ест?! — в отчаянии вскричал Лучано. — На ужин у нас как раз мясо, помидоры, чеснок и лук.

— Его проблемы. Пусть поголодает, — с несвойственной ей язвительностью ответила синьора Стрега-Борджиа, закрывая за собой дверь.

— Она что, не любит адвокатов? — спросил Титус. — Или именно этого адвоката?

— Именно этого. Ваша мама ненавидит всякого, кто имеет хоть какое-то отношение к наследству вашего дедушки.

— Почему? Что плохого в наследстве?

— Ну, скажем так, твой дедушка, да покоится он с миром, был бизнесменом, который использовал некоторые нетрадиционные методы работы с клиентами. — Лучано повернулся к полкам и поставил на место банку с джемом.

— Что ты имеешь в виду под «нетрадиционными методами»? Давай, пап, выкладывай. В конце концов, я тоже имею отношение к этим… к дедушкиным деньгам и всему этому наследству.

Думая, как лучше ответить, Лучано достал пузатую банку и попытался вспомнить, что в ней хранится.

— Пап? Как именно мой дедушка заработал все эти деньги? Чем он занимался?

Вглядываясь в сумрачные недра банки, Лучано глубоко вздохнул.

— Только я, мама и еще один человек знаем об этом. Правда, вполне возможно, его уже нет в живых. Титус, ты даже вздохом не должен намекнуть на это ни одной живой душе. Некоторые вещи лучше держать в тайне. Твой дедушка, дон Химера ди Карне Борджиа, был мафиозо. Очень крупным и могущественным. В криминальном мире своего времени он был большой шишкой, il grande parmigiano, владельцем грандиозного дела, в коррумпированную цепь которого входили политики, члены королевских семей и даже главы государств.

— Борджиа должны разорвать цепь, — прошептал Титус, вспомнив последнюю строчку страшного e-mail.

— Борджиа и есть цепь. Мы, Титус. Ты и я. Деньги могут передаваться только по мужской линии. Слава небесам, на твою мать и сестер это не распространяется.

— Но все эти деньги… где он их взял? — У Титуса возникло смутное подозрение, что его дедушка не копил свое богатство, откладывая по лире в старую банку из-под джема.