Удивительный человек, подумал Антон. Не человек – загадка. Так я теперь и не узнаю, что он такое, этот Бабчук, и почему таким получился.

Знал Антон за собой эту аномальную особенность – в самые роковые моменты жизни отвлекаться мыслями на несущественное. А может быть, это просто защитный механизм психики?

– Ej, Moskwa! Złaź na dół! – крикнули снизу.

Антон на миг выглянул – и снова спрятался.

Кричал седоусый. В руке у него было что-то черное, круглое. Солдаты стояли полукругом, выставив винтовки.

– Чего там? – вяло спросил Бабчук.

– Целятся. Что делать, товарищ военком?

– А чего хочешь…

Щелкнул металл. В руке у Бабчука матово поблескивал револьвер.

– Отстреливаться будете? – быстро спросил Антон, подумав: «Это не роман Майн-Рида, это происходит на самом деле. Со мной!»

– Пальну разок, – тем же безразличным голосом сказал Бабчук, глядя в прореху крыши. – Живым не дамся. Как я есть красный комиссар и какая-нито гнида на меня беспременно укажет, чтоб спасти свою вонючую шкуру. Только не будут паны с меня ремней резать.

– Raz, dwa, trzy… – начал считать во дворе унтер.

Бабчук стал прилаживать дуло между горлом и подбородком.

– Сигай вниз, Каблуков. Может, не кончат они тебя. Давай. Пожду, пока прыгнешь.

Не для того, чтобы спастись, а чтоб не видеть, как Бабчук себя убьет, Антон метнулся к люку и, не разбирая, что и как, прыгнул вниз. Больно ударился подошвами, упал.

Сверху донесся глухой треск, мало похожий на выстрел.

Седоусый смотрел, манил пальцем. Антон поднялся, вышел через пролом в стене. Защурился от солнца.

– Ilu was tam jest? – спросил унтер, глядя вверх. Круглое и черное в его руке оказалось гранатой.

«Спрашивает, сколько там нас».

– Один.

– Nie chce zleźć?

Антон покачал головой.

Унтер выдернул чеку, сделал несколько шагов назад. Солдаты тоже попятились. Сообразив, что сейчас произойдет, Антон кинулся за ними.

Ловко, без особенного размаха, будто ловя муху, унтер швырнул гранату – точнехонько в чердачное оконце.

Взрыв. Трухлявая крыша разлетелась щепками, клоками соломы. Обнажились гнилые, провисшие стропила.

Кто-то одобрительно крикнул:

– Us ładnie rzucił!

Двое тянули Антона в сторону. Начали вертеть, ощупывать. Он подумал: ищут спрятанное оружие – и только покорно поворачивался.

Один снял с руки «Лонжин», одобрительно поцокал. Другой сдернул с носа очки, вздохнул, но все-таки сунул себе в карман. Потом пощупал рукав френча.

– Ściągaj! – и кулаком, легонько ткнул в скулу: пошевеливайся.

Антон стал непослушными пальцами расстегивать пуговицы.

Тот, что отобрал часы, сидел на корточках, деловито ощупывал башмаки. Плюнул – не понравились. Новые ботинки, английские, выданные со склада перед командировкой, остались в поезде – не хотелось трепать ценную вещь по фронтовой грязи.

«Неужели в такую минуту можно радоваться подобной чепухе? Какая разница – в ботинках убьют или без?»

Солдаты оставили Антона, но в следующее мгновение кто-то больно стукнул его в ухо. Это наскакивала хромая старушонка и била, била острым кулачком.

– Стася зарiзали, краснюки! – выкрикивала она, разевая ведьминский рот с единственным желтым зубом.

Антон отворачивался, закрывался локтем.

Солдат, отобравший часы, оттолкнул старую фурию. По-приятельски подмигнул, сморщив веснушчатую физиономию:

– Wasi zarżnęli świniaka staruchy. Rozumiesz? Świnię.

– Zemsta krwi za świnkę! – сказал другой.

Все засмеялись. В чем заключалась шутка, Антон не понял, но оттого, что поляк подмигнул, а другие весело, без злобы, расхохотались, оцепенение немного ослабло.

«Кажется, не убьют? Нельзя же подмигивать и улыбаться человеку, а потом взять и убить?»

Начальник прикрикнул на солдат, те замолчали, подтянулись. Рыжему, который заступился за Антона, унтер что-то приказал. «Odprowadzić na plac»? То есть, отвести на площадь? А что там, на площади?

Но солдат уже подталкивал в спину.

Пошли по улице: Антон впереди, конвойный сзади.

Веснушчатый держал винтовку небрежно, на сгибе локтя, и что-то напевал, любуясь трофейными часами.

Собравшись с духом, Антон спросил:

– Куда вы меня?

Ответ был непонятным:

– Gdzie wy naszych jeńców, tam i my was.

«Енцов? Что это значит?»

Переспросить не осмелился. Так или иначе до площади оставалось недалеко.

Там постреливали, на площади. Правда, редко. Выстрел, через минуту еще два. Потом тишина.

«Так ведь не расстреливают? Расстреливают ведь залпами? И не в центре же села?»

Неслухов был мирный, утренний, сонно-солнечный. Собаки, правда, по-прежнему нигде не лаяли.

«Неизвестно, что будет. Наверное, будет скверно. Но самое страшное кончилось. Не убили сразу, прямо во дворе – значит, не убьют».

Вот и площадь. Она открылась разом, широкая и пыльная. Солнце светило в лицо, и Антон не сразу всё разглядел.

Первое, что бросилось в глаза: черное от копоти здание штаба с покосившимся крыльцом. Посередине майдана три полевых орудия. Зарядные ящики чуть поодаль; лошади у коновязи; ездовые курят, собравшись в круг, над ними сереет табачный дым.

Потом взгляд наткнулся на жуткое, и ни на что другое смотреть стало невозможно. Около церкви были свалены трупы. Большинство без сапог. Торчали раскинутые руки, черными лужами подтекала кровь. Сюда стаскивают убитых ночью красноармейцев, понял Антон. Неужели все наши убиты?

Нет, не все.

Ближе к церкви, в густой тени, шеренга. Человек тридцать. Спинами к площади. Все без ремней. Стоят, опустив головы. С двух сторон солдаты с винтовками.

Конвойный слегка пихнул замедлившего шаг Антона.

– No, idź. Wszyscy twoi już tam.

Приблизившись, Антон увидел, что по ту сторону шеренги кто-то медленно прохаживается. Кажется, двое. Сверкнул галун на воротнике. Офицеры.

Рогатые фуражки перестали двигаться – офицеры остановились.

Кто-то словно хлопнул в ладоши – гулко и сердито. Человек из шеренги опрокинулся навзничь. Стоявшие по соседству шарахнулись. Конвоиры бросились к ним, прикладами загнали обратно в строй. Из-под церковного крыльца выбежали двое сгорбленных, разутых, в нательных рубахах. Схватили убитого за ноги, поволокли к другим мертвецам.

«Это не убитые ночью! Это убитые здесь! Сейчас! Вот что за выстрелы доносились с площади! Самое страшное не кончилось. Оно только начинается!»

Антон вдруг вспомнил слова рыжего поляка: «Гдзе вы наших енцов, там имы вас» – и понял смысл. «Куда вы наших пленных, туда и мы вас». Вот она, звериная справедливость войны. Вчера буденновцы рубили безоружных волонтеров, сегодня поляки стреляют безоружных буденновцев.

И, как в расстрельной камере на Шпалерной – в миг, когда надзиратель вызвал на выход, – мысли замерли. Заработала милосердная анестезия разума.

Не упираясь, послушно, Антон встал туда, где несколько секунд назад стоял застреленный. Прищурил близорукие глаза.

Да, польских офицеров было двое – улыбчивый и хмурый. У обоих в руке по пистолету.

Лица хмурого было толком не разглядеть – он тер ладонью левую щеку, правая щека подергивалась в тике. Антон поскорее перевел взгляд на второго.

Тот был не такой страшный. Вообще не страшный. Красивый, в пенсне. Покачиваясь на каблуках, с добродушной улыбкой рассматривал огромного, в сажень, бойца с заросшим щетиной лицом. Верзила старательно тянулся, держал длинные руки по швам. Вместо уха темнел бугор запекшейся крови, и вся левая половина гимнастерки была в бурых пятнах. Вспомнился вчерашний поляк с отрубленной рукой – мелькнул в памяти и пропал.

Добродушный (одна звездочка на погоне – стало быть, подпоручик) сказал своему товарищу:

– Spójrz, Pierre, со za małpa. Łapy do kolan.

Второй (три звезды – капитан), не поднимая головы, проворчал:

– Chcę tę małpę do zoo zawieźć?

– Zagramy w «honnêteté», jak wtedy?