– Гопак плясать.

Зачем Бабчук все время озирается, стало понятно, когда он сказал:

– Заховаться бы где. Самопозднее к полудню вышибут беляков наши с села. – И горько прибавил. – Эх, хлопцы, хлопцы. Определили на поправку! И я хорош. Через дурь свою загибаю.

Антон тоже стал смотреть вокруг. Да, нужно спрятаться! Пока темно, не найдут. А потом вернется товарищ Рогачов с подмогой.

– Смотрите, вон сарай!

– Нельзя. Хозяева враз поймут. Выдадут.

– Почему обязательно выдадут? Они трудовое крестьянство, они должны быть за нас.

– Галичане они, – сказал, будто сплюнул, Бабчук. – И собаки учуют. Это они, пока бой, тихие… А ну, давай за мной!

И запрыгал назад, чуть наискось, к ближайшему забору, за которым белели стены хаты.

– Так хозяева же, сами говорите!

– Пустая. Не видишь?

В самом деле – Антон разглядел – дом был нежилой: рамы выбиты, соломенная крыша наполовину провалена.

Внутри пусто, на земляном полу поблескивали лужи.

– Наверх!

По приставной лестнице на чердак. Осторожно наступая – не прогнили ли перекладины? – Антон вскарабкался первым. Бабчук, охая, лез следом. Револьвер он спрятал в кобуру, шашку засунул за ремень. Подтягивался на руках.

– Лестню подыми.

Правильно! Антон вытянул лестницу на чердак.

На полу грудами валялась гнилая солома, сильно пахло плесенью.

– В случае чего тут и смерть примем. – Бабчук сгреб солому в охапку, сел. – Устраивайся, товарищ Каблуков, удобней. Может, этот чердак – твой гроб.

Сам своей шутке посмеялся. Переполз поближе к оконцу, лег там.

Луна зашла за тучу. Улицы было не видно. Но, когда Антон выглянул, неподалеку с грохотом раскрылся и погас огненный куст.

– Пушка?

– Граната. Если к нам кинут, вся наша скворешня обвалится. Авось не кинут.

Военком сказал это шепотом, и Антон вдруг сообразил, что пальба почти стихла. Стреляли теперь не густо, одиночными. По всему селу, в разных местах.

Неужели бой уже кончился? Так быстро?

Наручные часы, еще цюрихские, показывали без двенадцати минут час. Когда выходил прогуляться, тоже посмотрел – была ровно половина второго. Прошло всего восемнадцать минут.

– Товарищ Бабчук, как вы думаете, а соседи ведь наверно услышали звуки боя? Может быть, подмога подоспеет еще до рассвета? Или же поляки, не дожидаясь, сами…

– Тсс! – цыкнул военком и осклабился. – Явились, родимые… Читай молитву, Каблуков, если слова не забыл. Я большевик, мне не положено.

Луна по-прежнему пряталась, но тем не менее Антон увидел, как во всю ширину улицы, от забора до забора, цепочкой движутся тени.

Раздалась какая-то неразборчивая команда по-польски – и во двор напротив, толкнув калитку, вошли двое.

– Ej, wy tam w chałupie, wyłaźcie!

Мгновение спустя стукнула дверь, выскочила юркая, сутулая фигурка, засеменила к солдатам. Донесся невнятный бубнеж.

– Интересуются, не сховался ли кто, – шепнул Бабчук. – Держись, парень, зараз у нас будут. – Он вынул револьвер, противно скрежетнул зубами. – Ну, пановьё, много не обещаю, но одного-двоих…

Шаги во дворе. Потом внизу – прямо под Антоном.

Военком одними губами: «Никшни!»

– Nikogo tu nie ma, panie chorąży!

Только когда застучало в висках и сжало грудь, Антон понял, что боится выдохнуть.

Шаги удалились. Цепь двинулась дальше.

– Еще поживем малость, – шепнул Бабчук, убирая оружие.

– Что будем делать теперь?

– Спать.

«Шутит?»

Но товарищ по несчастью улегся на бок, подложил локоть под ухо.

– Как это «спать»?

– Не хошь спать – лежи да дрожи. По мне лучше дрыхнуть, чем маяться.

Минуты не прошло – в самом деле уснул! Вот нервы – крепче, чем у кучера Лыхова! Быть может, дело не в крепости нервов, а в том, что у интеллектуально неразвитых людей скудное воображение и ослабленная способность к рефлексии?

Антон лег на спину, закрыл глаза.

Через пару секунд дернулся, сел.

Совсем близко несколько раз выстрелили. Кто-то закричал громко и жалобно.

– Слышите?!

– Кокнули кого-то. Хреново заховался. Спи ты, Каблуков, не ворочайся. И не трусь, а то вспотеешь. Собаки пот, который от перепуга, далеко чуют. Ну-ка ляж!

Антон откинулся на спину.

– Теперя спи!

Шершавая широкая ладонь вдруг накрыла лоб и глаза.

– Не надо, что вы!

– Тихо ты…! – выбранился Бабчук. – Не то я тебе и рот залеплю. Или придушу к… матери.

Подумалось: всё равно. Лежать так лежать. Придушит так придушит. Фантасмагорическая какая-то ситуация. Что-то из детства. Как будто простудился, пылаешь от жара, а мама сидит у кровати и держит ладонь на лбу. Только у мамы рука была прохладная и мягкая, а эта горячая и жесткая. Если сейчас умирать, то получится, что круг замкнулся.

Бред, бред. И голова кружится. Как на карусели.

Следующая мысль, шевельнувшаяся в оцепенелом мозгу, была чудная: «Рука у него не только горячая, но еще и светлая». Антон открыл глаза – зажмурился.

Никто не держал ладони на его лице. Это грело и сияло солнце, проникая через дыру в кровле.

Никогда в жизни не спал он таким мертвым сном. Вероятно, это был не сон, а вазовагальный синкоп – нервный обморок.

– Товарищ Бабчук…

Военком лежал на животе, возле самого окошка. Не оборачиваясь показал кулак. Антон подполз.

– Каюк дело, – засипел Бабчук. – Укрепляются, гады. Конная батарея на рысях прошла. Влипли мы, Каблуков. Не выберемся. Жрать охота, пить охота. Нога, сука, огнем горит. А не шелохнешься. Этот вон, говеныш, всё копошится…

На той стороне улицы крестьянин чинил поваленный плетень.

Мимо, переваливаясь, ходко ковыляла хромая старушонка в черном платке, опущенном до самых глаз.

– Помохай Боже! – поклонилась она хозяину.

Тот, разогнувшись, что-то ответил. Поговорили с минутку, и бабка захромала дальше.

– С ходу наши поляка́ не вышибут, – шептал Бабчук. – Тут пехота нужна, а где ее возьмешь? Спешо́нными хлопцы атаковать не пойдут.

– Что же будет?

– Известно что. Вызовет комбриг Гомоза артиллерию, за свой загубленный штаб раскурочит весь Неслухов в бога…ую мать. И тут уж, парень, как свезет. Либо шандарахнет трехдюймовым по нашей курятне, либо нет.

При свете дня Антон наконец смог рассмотреть своего случайного товарища. Лицо у Бабчука было широкоскулое, в оспинах. Глаза светло-карие. Усы не черные, как показалось ночью, а рыжеватые. На вид ему лет сорок, но у простых людей из-за трудной жизни молодость проходит быстро. Очень возможно, что Бабчуку было немногим за тридцать. Сам он на Антона ни разу не взглянул, не заинтересовался. Всё смотрел на желтую от утреннего солнца улицу, не отрывался.

– Вы откуда? До войны чем занимались? – шепотом спросил Антон.

Лицо военкома перекосилось, словно от ярости. Оспины побелели, а зрачки сузились в две точки. Антон испугался. Что сказал не так? С человеком из народа никогда не знаешь, о чем можно спросить, а на что собеседник вдруг возьмет и оскорбится. Не раз и не два приходилось обжигаться. Простые люди ужасно обидчивы, когда разговаривают с интеллигентами. Очевидно, сословное несовпадение этикетов. Или же чувствуют, что интеллигент очень боится их ненароком обидеть – и реагируют на это агрессией.

– Извините, если я что-то не то… – еще тише залепетал Антон. А Бабчук ответил ему обычным голосом, громко:

– Всё, парень. Теперь всё.

– Вы что! – Антон оглянулся на крестьянина. – Тише!

– Поздно шепо́тничать.

Лишь теперь Антон догадался повернуть голову туда, куда Бабчук пялился своими крошечными зрачками.

По ухабам, прыгая плечом, семенила давешняя старуха. За ней – полтора десятка солдат. Чуть сбоку – пожилой, седоусый. Наверное, унтер-офицер.

Бабка подняла клюку и ткнула ею вперед и вверх – показалось, что прямо на Антона.

– Высмотрела, сука старая, – простонал Бабчук. И не стал больше глядеть. Перекатился на спину, руки закинул за голову.