– Картошку когда копать будем? – он явно хотел сказать что-то другое.

– Это к отцу! По картошке он – «Чапаев». Как скажет, так и будет.

– Это если правильно скажет. А если «промажет»?

– «Мазил» поправим.

– Дед! Ты хочешь сказать, что в это воскресенье копать не будем? – Мишка продолжал «вкручиваться» в кресло.

– Меня не «купишь». Я этого не говорил, – я отвернулся, давая понять, что фразу – «Дед сказал, что в воскресенье копать картошку не будем, можно ехать на рыбалку, а то скоро в школу!» – я ему не подарю.

–…А вот носорог! Потому что у него на носу рог? Да? – выдержав паузу, Мишка начал новую атаку.

– Видимо так! – я опять развернулся к нему.

– А ведь не правильно это. Нос на роге намного нужнее, чем рог на носе.

Я молчу, стараясь угадать дальнейший поворот мысли.

– Я так понимаю, что рог на носе не к чему. А вот нос на роге – может пригодиться.

Молчу.

– Рог это ведь для чего? Что-то копать! Так? И нос рядом может пригодиться, чтоб сразу же и нюхать, что выкопал. Вкусно – ешь. Невкусно – дальше рогом копаешь. Так?

Молчу.

– Неужели не понятно, что рог главнее, чем нос. Не выкопаешь, что нюхать будешь?

Молчу.

– Ты, что не понял? Неправильно – «носорог»! Надо – «рогонос»!

– А если и нос и рог одинаково важны, для… Для него? – пытаюсь препятствовать реформе русского языка.

– Тогда «рогонос»!

– А если по алфавиту – «н» сначала, а потом «р». Нос, рог. Значит – «носорог», – отстаиваю привычное.

– А чтой-то ты сегодня его вспомнил? – заполняю паузу.

– Подумал, – полезный зверь этот «рогонос», чтоб картошку копать.

Встал на рядок, рог в землю упер, носом водит, чтоб на картошку не наступить, а вы с папой только идёте и собираете.

– А вы с Матвеем, что делаете в это время?

– А мы с Матвеем сидим, под ногами у вас не крутимся и смотрим на всех вас, – вздохнул Мишка.

Помолчал и добавил: – И думаем о том, какой всё-таки полезный зверь «рогонос».

И сажать картошку с ним легче.

...Только вот за зиму, что посадит, то и съест этот «носорог». Так всю зиму и будет то носом, то рогом крутить! – Мишка стал выбираться из кресла.

– Пошел делиться своими мыслями с отцом и Матвеем, – подумал я.

– Пап! Пап! А утконос...– донеслось уже из другой комнаты.

Первый тайм мы уже отыграли?

– Иди! Твоя очередь, – папа сел в кресло напротив.

– Куда?

– К Мишке. Объясняй, откуда дети берутся. Только учти, что нужно.., – папа показал руками что-то похожее на арбуз, – И учти, что ни слонёнка, ни китёнка аист не поднимет, и придется ещё отвечать, – «кто такой умный, который ребенка на сырую землю среди капусты кладёт?». Заодно и на то, «а если все на работе?»

– Миш! Что хотел? – сажусь на диван в детской.

– От тебя? Ничего.

– Тогда я пошёл?

– Дед–дед прислал?

Молчу.

– Я вот примерно знаю, откуда и как дети берутся. Но не понятно, «зачем». А самое непонятное, – откуда родители знают, что возьмется именно «он», который возьмется, а не «другой»? Или им всё равно? Лишь бы был? Тогда им какая разница, – есть я, вот я, – Мишка похлопал себя по груди, – или нет? Если им было всё равно, буду я или кто другой?

Сидим, молчим.

– Тут немного не так. Родители готовы любить любого того, кто родится. И они любят его до того, как он родился, поэтому рождается уже тот, которого ждали, любили и любят потом.

– Как же можно любить того, кого нет и не было?

Мой мозг, совершенно не готовый к такому повороту диалога, усиленно работает, ища выход.

– Вот скоро зима. Бабочек не будет. Но они же, тебе нравятся? Наступит лето, и они появятся, такие, какие нравятся тебе. И ещё появятся другие, которые тоже тебе понравятся. А сейчас их нет! Но они будут! Ты же представляешь, какие они будут? Вот такие они и будут!

– Да–а–а! До лета ещё долго!

Мишка замолк, о чем-то думая. Я пошел «к себе».

Папа встретил меня дерганьем подбородка вверх.

– Пока терпимо, – я сел на своё место.

– Значит «первый тайм мы уже отыграли»? – папа о чём-то думал и был похож на Мишку.

– Ноль–ноль!

– Слушай! Двадцать первый век! Неужели вы, ученые не можете придумать единую теорию, в которую бы укладывались все их вопросы на эту тему?

– Ученые, наверное, могут! Только она тут же устаревает. И требует доработок и развития. Они впереди теорий всех!

...Пап! А вот вам с мамой было по..., одним словом,–"как всем", кто родится, – я или кто-то другой? – я повернулся к папе.

– О, дал!

Для маразма, вроде, – молод ещё! Для ремня уже, вроде, – стар! Иди чай поставь, и чтоб я больше от тебя таких «дурацких» вопросов не слышал, а то не погляжу на возраст. Договорился! Договорился, – мы уже с матерью что-то не так сделали? Вот я и смотрю, что что-то не так мы сделали! Иди!

Правду говорят, «что старый, – что малый», – услышал я, покорно идя на кухню.

Есть такой зверь – кенгуру...

– Дед! А вот ты знаешь такого зверя – кенгуру?

Внук Миша зашел и «заскорлупонился» в кресло.

– Знаю.

Я разглядываю Мишу, насупившегося и явно чем-то недовольного.

– А этот… эта… кенгуру? Она в Австралии или и в Сахаре тоже живёт?

– Нет только в Австралии.

– А в Австралии на земле там песок, камешки всякие, травинки…да?

– Да.

– А, когда страшно, кенгурёнок с разбегу прыгает в «сумку» к мамке, а там могут быть уже его братья, сестры…? Так?

– Да, так. Кенгурёнок почти год прячется в сумке.

– А когда он уже запрыгнул, как считается – «он в маме» или он «в своём домике»?

– Думаю, что «в своём домике».

Почему-то говорю я.

– А кто в «сумке», которая на животе у мамы, убирается? Кто там пол после детей подметает? Песок там, который к лапам прилип, травку, камешки всякие…?

– Сложный вопрос. Не знаю.

Я подбираюсь весь, чувствуя какой-то подвох и используя дежурную формулу, перевожу всё на «стрелочника».

– Наверное, сам кенгурёнок. А кто ещё? Кто мусорит тот и убирается?

–…. Да…! Никакой свободы…, ещё и жарко там, да и тесно, наверное…

… Да и как там…? Без веника-то…?

Размышляет Миша, почему-то разглядывая свои руки.

– Действительно! – думаю я и почему-то тоже смотрю на свои руки

– Миша. Ты уж не жаловаться ли пришёл?!

Заходит мой папа и садится рядом с Мишей.

– Давай дружок, всё–таки договоримся, что перед тем, как зайти домой, ты во дворе вытряхнешь из кроссовок весь песок и камешки, снимешь носки, выбьешь из них пыль, а на крыльце переобуешься. Хорошо?

Папа пересаживает Мишку к себе на колени, «прибирает» рукой его выцветшие вихры, а сам поудобнее усаживается в кресло.

… Я, бросив работу, думаю про кенгуру и смотрю то на них, то на свои руки.

И мне ещё показалось, что у них недавно был какой-то «мужской» разговор.

Двойняшки

Петрович проснулся рано. Сквозь марево утра свет еле пробивался в комнату. В доме было тепло и тихо. Весна.

Давно уже не надо было просыпаться так рано. Скотину он уже не держал, кур тоже. Не надо было и на работу спешить. А привычка осталась. Что с ней делать? Он лежал и прислушивался к себе. Вчера чистил снег. Лопата была тяжелая от набухшего водой снега. Как-то неудобно повернулся и в спине в знакомом месте что-то щелкнуло. Когда появились эти периодические боли в спине – он уже и не помнил. Молодой ещё был. Так всю жизнь с ними и живет. Они то уйдут, то вернутся. Как-то уже даже привык к ним.

Настроение было – «неважнецкое». Так говорил отец. Все, что было безрадостным, отец называл – «неважнецким». Петрович уже забыл это слово, а тут как-то недавно на вопрос соседа – «Как дела?» вдруг ни с того, ни с сего ответил словами отца: «Неважнецкие дела у всех. С чего у кого-то хорошо будет?» Дядя Витя тогда долго смотрел на него, словно вглядываясь, а потом сказал: «Никогда раньше не замечал, Ленька, как ты на Петьку походишь. Копия отца. Или уж стал теперь таким? Или у меня «смотрево» изменилось. Вылитый отец!» Петровичу было приятно. Отец был уважаемым человеком в селе.