— Я думаю, — со смешком говорила Наталья Николаевна, — что это все его маленькая армянская половинка виновата. Марина считает, что ее Аркаша гораздо лучше выглядел бы полным директором, чем замом. Не понимаю, зачем это ей нужно? Вчера я сама слышала, как она — кстати, в присутствии вашей Кати — говорила, что Графу не следует увлекаться новенькими. И многозначительно этак на Катьку смотрела. Катька, конечно, завелась, а Маринка — довольна.

Ввинчивая твердые пальцы мне в спину так сильно, что меня выгибало, Мамочка с удивлением говорила:

— Не понимаю, зачем это ей нужно? Все равно Аркадий останется лишь замом. Граф не Атаманша, он вожжи из рук никогда не выпустит. Тут ясный облом Аркадию. Тогда зачем Маринке интриговать? Из любви к искусству? Не понимаю.

— А что Атаманша? — переведя дух, спросила я, когда Наташа перешла к моим ногам.

— Атаманша? Ты о чем?

— Ну, ты же сама говоришь, что Граф не Атаманша. Она что, вожжи выпустила?

— А-а! Да нет, это я так, к слову. Это же еще до меня было. Я к тому, что сумел же Юрка как-то перекупить «Русалку». Ну да Атаманша, говорят, не в пример ему была безалаберной бабой. Раз упустила такое доходное место, то у нее точно винтики плохо крутились. Но и Аркадий не тянет. А вот Катька вчера завелась. Она и выпила изрядно, потому и завелась. Ты с ней вообще-то осторожнее, — вдруг сказала Наталья Николаевна.

Она стала выкручивать мне правую ступню и замолчала. Я подумала, что Мамочка уже забыла, о чем только что говорила, но вдруг продолжила о Катьке:

— Знаешь, Катя девочка еще та, прошла огонь и воду. И знакомства у нее неслабые. Я ее несколько раз видела в таких компаниях, что не дай Бог. А она там вела себя как своя. Я думаю, если ее разозлить…

Мамочка вдруг громко шлепнула меня по ягодице и воскликнула:

— Готово! Слезай! И чего это я тебя пугать вздумала? У меня голова со вчерашнего тяжелая, вот и мысли не те лезут.

Последующие часы прошли, как в тумане. Я парила среди ставшего уже привычным жемчужного сияния моего подводного мира, окруженного — стоило лишь сделать небольшое волевое усилие — зеленоватым и таинственным полумраком теней, играла с рыбами, давно принявшими меня в свою немногочисленную семью, и думала, что я, как обычно, делаю из мухи слона.

И впрямь, чего это я, в самом деле? Какая-то шлюха (из бывших и настоящих) публично попыталась навязать мне собственную роль, то бишь свое понимание жизни, навязать мне свою оценку моих (моих!) поступков, и я уже поддалась. Неужели, думала я, человека так легко сбить с толку, так легко извратить подоплеку его поступков? Или же все так относительно в мире, что нет грани между хорошим и плохим? Но ведь мне же не нужны деньги Графа? Мне вообще не нужен весь этот мир с его благородными и злыми разбойниками. Это привлекательно в приключенческих фильмах, в лентах о ковбоях и справедливых полицейских. В реальности от такой жизни быстро устаешь.

Время от времени я всплывала, чтобы глотнуть воздуха, вновь погружалась, сопровождаемая гладкими тенями рыб, привыкших следовать за мной, и вновь оказывалась в плену своих мыслей. Я была раздражена, в тоске, ненавидела себя и всех, но все время каким-то краешком сознания помнила, что где-то там, за призрачным стеклом, по ту сторону моего бытия, стоит и смотрит на меня еще один непонятный, загадочный, еще один тревожащий мои мысли человек — Матвей.

Все было так запутанно, все так не походило на граненую ясность моего доклубного существования!

Массаж ли или, может быть, парение в изумрудно-жемчужном подводном мире, но к концу смены я успокоилась, смягчилась. Переоделась в пустой гримерной и в состоянии тупого размягчения, рассеянно пошла вниз. Усталость, накопленная за день, все эти переживания, замешанные на призраке выеденного яйца, доконали меня вконец — сутки подходили к концу, мне требовался отдых, я желала добраться до постели и забыться уже по-настоящему.

Лавируя среди шляющегося незнакомого народа, отпихивая липкие ладони, отмахиваясь от липких предложений, я проплыла в густом сигаретном тумане мимо открытых и прикрытых дверей кабинетов, нырнула к вестибюлю и тут замешкалась. Какая-то широкая грудь преградила мне дорогу, предлагая разделить чужое одиночество. Мне было в высшей степени наплевать на томления неудовлетворенного организма, но его слова нашли во мне отклик. Я почувствовала, что призрачная пустота внутри меня требует реального заполнения, — мне ужасно захотелось выпить водки, хотя бы чуть-чуть, чтобы ощутить, хоть и искусственное, возбуждение и прилив сил.

Я свернула к бару, где мне сразу нашлось место. Аккуратный и подтянутый Саша налил мне «Смирновской», я залпом выпила рюмку под льстивый, на что-то надеющийся аккомпанемент голосов вокруг, и закурила, чувствуя, как тепло внутри заставляет пульсировать кровь в такт негромкой, но навязчивой музыке вокруг.

Водка и сигарета прояснили мои мысли, все обрело привычную четкость. Я огляделась. Лица вокруг меня были полны напряженного и нетерпеливого умиления моей красотой и неотразимостью. Бармен Саша, жонглируя миксером, незаметно подмигнул, я потушила недокуренную сигарету и, чувствуя, что упустила нечто важное, направилась к выходу из бара. На разочарованные возгласы мне вслед я не обратила внимания, хотя один был даже злобен, и в другой ситуации я не спустила бы оскорбление, призвав на помощь кого-нибудь из «опричников» — Костю или Ивана.

Петр Иванович придержал тяжелую дверь, и я вышла на крыльцо. Тишина и свежая сырость ночи были приятны мне. Я стояла, сильно вдыхая мокрый воздух и по-новому впитывая все вокруг: черный блестящий асфальт тротуара, подсвеченный огнями из окон, черное небо, чуть освещенное в том месте, где пряталась за прохудившейся пленкой облаков круглая в эту пору луна, толстый парапет поодаль, за которым мерцал провал и что-то царапалось и булькало, а дальше, за впадиной мрака, сияли лежащие ничком на гладкой воде дрожащие столбы прожекторов. И все же что-то я упустила, думала я, понимая, что мое беспокойство скорее иррациональной природы, — ничего действительно важного ожидать меня не могло.

Кивнув на прощание Петру Ивановичу, облаченному в бутафорски расшитую швейцарскую хламиду, я пошла к своей машине. Мотор завелся сразу, я посидела еще немного, последний раз пытаясь отыскать то упущенное памятью, что невольно мучило меня, — не смогла. Потом мое внимание привлек новый звук, знакомый звук, тревожный звук, — где-то невдалеке с треском взревел мотоцикл. Я повернула голову и действительно увидела его: знакомую черную фигуру на черном мотоцикле метрах в двадцати. И тут же мотоциклист сорвался с места и стремительно исчез в темноте дороги.

Я закурила, а когда поняла, что успокоилась, выбросила недокуренную сигарету, дала задний ход и выехала из общего ряда уснувших машин на проезжую часть. Скользнув напоследок взглядом по сияющему толстому контуру русалки над крыльцом, я поняла: мне весь вечер хотелось увидеть Графа, и тут же нестерпимо заныло в груди от желания просто сказать ему что-то хорошее, пожелать ему спокойной ночи, услышать его голос, увидеть его всегда немного грустные даже в радости глаза!.. Еще не сообразив, что делаю, я резко притормозила, дала задний ход, остановилась напротив клуба и, опрометью выскочив из машины, побежала к крыльцу.

Вот тут-то все сразу и произошло: Петр Иванович с удивленным и немного испуганным выражением на лице торопливо открывал передо мной тяжелую дверь, силуэты каких-то мужчин застыли вдоль стены, я вспорхнула на верхнюю ступеньку крыльца — и вдруг ударило! Толчок в спину швырнул меня в мягкие объятия Петра Ивановича, что-то звенело, кто-то кричал вокруг, народ хлынул мимо нас на улицу, я, ничего не понимая, хотела лишь одного: чтобы рядом оказался Граф.

Петр Иванович освободил меня, и я тут же утонула уже в твердых, уже в надежных объятиях — в объятиях Графа. Я сразу перестала бояться, взяла себя в руки и уже спокойно могла осматривать то, что осталось от моего покореженного взрывом «Опеля».