Вчера, выйдя от Атаманши, они вдвоем прошли в кабинет Графа. Усадив Матвея в кресло, Граф ловко, как всегда ловко делал любое дело, разлил коньяк в стаканы — грамм по сто, не меньше. Заставив выпить гостя, выпил сам, сел напротив и стал говорить. Кроме тех слов, что Матвей уже передал Свете, он сказал еще многое. Он сказал то, о чем Матвей и сам не мог не думать, только прятал от себя эти мысли. А теперь, будучи сказанные другим, они казались еще более справедливыми.

— Ты сам посуди, — говорил Граф, прикуривая сигарету и щурясь сквозь огонек, — оглянись вокруг и посуди, в каком мире мы сейчас живем. Это же Чикаго тридцатых годов, это даже хуже. У них хоть полиция была купленная, но за порядком следила. А у нас милиция сама в бандитов превратилась. Или просто следит за всем происходящим, но не вмешивается. Потому что себе дороже. А сверху никто не требует работать.

Граф усмехнулся и попытался на лету поймать неизвестно откуда взявшуюся черную ночную бабочку. Та ударилась о его ладонь, мягко отлетела и пошла метаться по комнате, разбрасывая — то тут, то там — огромные и маленькие осколки своей тени. Граф еще раз усмехнулся и вновь разлил в стаканы коньяк.

— Все мы сейчас вот так мечемся. Как в Евангелии: война всех против всех — брат против брата, сестра против брата, племянниц не щадят, никого. Каждый думает сейчас о себе. А ты о себе подумал? Например, кому ты здесь нужен? Что, Атаманша не сможет найти себе киллера вместо тебя? Найдет. Выбросит тебя, как ветошь ненужную. Ей нужны деньги — кровь из носа, но деньги достать надо. Иначе все. Кто ты для нее? Никто. А для Светки? Ну, развлеклась девочка с тобой, может быть, даже думает, что любит тебя, но она же еще ребенок. А когда вопрос встанет о чем-то серьезном, разве она с тобой останется?

Граф поднял свой стакан, предлагая выпить.

— Давай выпьем, и не сердись. Я тебе правду говорю, а на правду не обижаются. Ты одного не можешь понять, что произошло расслоение общества по имущественному да и социальному признаку. Твоя Света выросла уже при деньгах. Может быть, она внешне не афиширует это, но внутренне она уже не может считать себя равной со всеми, кто беднее ее. Ты пойми, это закон джунглей, а у нас самые настоящие джунгли. Все, пей.

Граф взял со стола вазу с фруктами, протянул Матвею апельсин.

— Возьми закуси. Хотя тебя сейчас никакое пойло не возьмет. Тебе сейчас думать надо. Так о чем это я? Ах да, о твоей Светке. Я тебе как своему боевому товарищу говорю: предадут тебя все в любой момент. Я не предам, потому что мы воевали вместе, а это дорогого стоит. А здесь все, как пауки в банке, — грызут, и грызут, и грызут! — Граф даже руками изобразил нечто похожее на зубы, которые всех грызут, а Матвей внимательно проследил за сжимающимися челюстями его ладоней.

Он старался не слушать то, что говорил ему Граф. У того была своя правда, у Матвея — своя. Хотя многое, о чем говорил ему сейчас бывший взводный, находило отклик в его душе. Внезапно он вздрогнул: ночная бабочка сорвалась с потолка и метнулась к нему, задев лицо мягким пыльным крылом.

Матвей вытер лицо ладонью: ощущение мохнатой пыли осталось и на пальцах. Он машинально потряс рукой, избавляясь от пыльцы. Призрак беды метался по комнате, словно посланник ночного мрака. Призрак был соткан из осколков мрака, из тех теней, что продолжала метать по стенам и потолку ночница. Издалека продолжал доноситься голос Графа. Он говорил про банкиров, бандитов, рыночную экономику и решительных людей. Мало-помалу, оглушенный спиртным, Матвей начинал видеть себя в каком-то огромном подземелье, среди привидений, летучих мышей, пауков, скорпионов и змей…

— А главное, что ты должен себе уяснить, — сказал Граф и погрозил пальцем, — так это то, что без денег ты ничто, будь ты хоть трижды герой и хороший человек. А с деньгами ты автоматически становишься равным всем этим атаманшам, банкирам и светам. Что бы они там тебе ни говорили, но это так. Пока ты — просто слуга, которому дали задание поухаживать за богатым отпрыском. Но не более. И то время уже вышло, и от тебя требуется теперь другое. Подумай, солдат!

При этих словах Матвей вздрогнул, словно его ударили. Он понял, что все сказанное здесь было правдой. Он поднялся.

— Правильно, — сказал Граф, тоже поднимаясь. — Давай по третьей, и домой.

Он быстро разлил остатки коньяка в стаканы. Оба помолчали несколько секунд и, не чокаясь, выпили. Для каждого военного третий тост — священный. Его пьют стоя, молча, вспоминая всех тех товарищей, кто погиб рядом с тобой на войне. Матвей, мгновенно, всей душой откликаясь воспоминаниям, вдруг с неожиданной силой ощутил, насколько же Граф был сейчас прав.

Прошлое восстало в памяти уже облагороженное; несмотря на все те ужасы, которые продолжали сниться по ночам, как же ясно, кристально и даже тепло предстало сейчас то боевое братство в сравнении с нынешней мутной войной за деньги, в сравнении с презрительными взглядами тех, кто разъезжает сейчас на «Мерседесах» и «БМВ». Матвей, молча выпивая этот последний стакан, уже знал, что — не сейчас, может быть, даже не скоро, когда-нибудь — все равно будет вынужден принять правила этой новой для него войны. «На войне как на войне, — подумал он. — А воюют всегда за лучшую жизнь».

Резкий звонок телефона, оглушительно громко прозвучавший в ночной тишине, заставил обоих вздрогнуть. Матвей, сорвавшись с кресла, шарил рукой по письменному столу. Света невольно прислушивалась: в трубке ясно слышался какой-то голос, но ни слов, ни тембра разобрать было нельзя.

— Да, все как… — сказал Матвей. — Прямо сейчас?.. Хорошо, я знаю, не больше десяти секунд.

Он положил трубку на аппарат, тут же сорвал ее вновь. Набрал номер.

— С вами уже связывались… Я ничего не могу добавить… Если хотите…

Матвей оглянулся на Свету и пошел к ней с трубкой и аппаратом:

— Это твой отец. Скажи, что у тебя все нормально. Он поднес телефонную трубку к ее уху. Света сказала:

— Папа!.. Все нормально, папа… — и вдруг всхлипнула. — Папа…

Матвей мгновенно отнял у нее трубку и бросил ее на рычаг.

— Завтра все закончится, — сказал он. — Завтра.

Утром Света очнулась и некоторое время не могла понять, что с ней, где она. Мутная серость рассвета проникала сквозь шторы, освещала незнакомую комнату, посреди которой стоял огромный нелепый стол. Сама она лежала на кожаном диване, неудобно положив голову на боковой валик.

Вдруг все прояснилось, память расставила все по местам, и Света сообразила, что находится в комнате отдыха. Она вновь уронила голову на свое изголовье. Все казалось теперь не таким, как раньше; раньше были иные краски, иной воздух. Взмахнула рукой, чтобы успеть зажать рот, и захлебнулась от плача со стиснутыми зубами, от рыдания, застывшего в зеленых глазах.

В соседней комнате… нет, в туалете, слышался плеск воды. Он умывался под краном. Она хотела выжечь из памяти его имя, забыть обо всем, самой умереть, чтобы он понял, что натворил. Света представила, как он придет на ее могилку, как будет сожалеть, каяться, даже плакать… Да, хорошо бы умереть, зачем жить, когда все так!.. когда он!.. Ее слепили слезы. Ей хотелось разбить двери, вырваться, подняться высоко над землей и разбиться, упасть в реку и утонуть — словно клокочет водоворот в душе, словно темнеет в глазах! — назло, назло ему!

Матвей заглядывал несколько раз — она притворялась спящей. Было около двенадцати, когда он зашел и окликнул ее. Лежать ей уже было невмоготу, все кости от жесткого дивана ныли, но Света сделала вид, что только проснулась, и, не обращая на него внимания, пошла в туалет. Там кое-как привела себя в порядок.

В кабинете на письменном столе была разложена еда. Матвей, судя по всему, так и не притронулся без нее к пище. Это ее неожиданно порадовало. А вот бутылка водки, начатая им еще вчера вечером, теперь была почти пустой. Ночью он, видно, не раз прикладывался к ней. И это ее неожиданно тоже порадовало.