Ведьма улыбнулась — словно лёгкая рябь коснулась зеркально гладкой поверхности воды.
— Что ж, я рада это слышать.
В прежние времена Абель, даже не отвечая на вежливый вопрос, потребовала бы немедленно перейти к новой истории, чарующей, сладкой и горькой. Но не сейчас… не теперь.
— А Ваш? — Молодая королева улыбнулась. В присутствии ведьмы некая робость никогда не отпускала её — девушка не могла избавиться от ощущения, что королева вовсе не она, а эта таинственная женщина. Нет, даже еще более — на самом деле, она не могла избавиться от ощущения наготы — ощущения, что все её мысли и помыслы открыты перед взором колдуньи, что та может читать по её душе так же легко, как по книге или, к примеру, по древним свиткам.
Мелодичный смех в ответ прозвучал, точно ритмичный перезвон колокольчиков.
— Весьма, весьма хорошо, Ваше Величество!
Но, казалось, колдунья ждала что-то еще — Абель почти была уверена в этом, глядя в эти серые при свете дня глаза цвета обволакивающей тьмы и на эту мягкую улыбку, в которой сквозило ожидание — ожидание и, как показалось королеве, лукавство.
И тут, внезапно, девушка выпалила — с досадой, запальчиво, сама того не ожидая:
— Да, совет прошёл хорошо, но… скажите мне, почему им всем нужно постоянно лгать? Почтительно улыбаться, поминутно кланяясь, хотя в душе они все поголовно смеются надо мной, считая еще ничего не понимающим маленьким ребёнком?! Ведь я вижу… вижу это! В их глазах, в движениях, жестах!
Девушка умоляюще посмотрела на ведьму — так, наверное, маленькая девочка смотрит на мать в надежде, что та защитит её. Или улыбнётся, обнимет, успокоит… и девочка перестанет бояться.
Женщина действительно улыбнулась — мягко, даже, как показалось Абель, с неким сочувствием — хотя, наверное, никто не смог бы сказать наверняка.
— Потому что они не могут иначе, Ваше Величество. Придворная жизнь не выражается в одном человеке — их много, и их можно сравнить, если позволите, с единым организмом, у которого свои правила игры. И эти правила игры должен принять любой, кто хочет когда-либо влиться в этот организм. Ложь — это их двигатель, они не могут безо лжи — более того, это не просто ложь, а ложь, отточенная веками, впитавшаяся ими с молоком матери. Они не могут без неё. К тому же при дворе люди разные, как и везде — кто-то честолюбивый, тщеславный, глупый; кто-то — доблестный и благородный…
— Что, там есть и такие? — поразилась Абель. — Но…
— Разумеется, есть, Ваше Величество. Ведь мир — а какой-либо организм — это тоже, по своему, мир! — не может существовать только на одних лишь глупцах и честолюбцах. Разумеется, при дворе есть и благородные люди — только их не видно. Они не выступают, ибо понимают, что не смогут совладать со сворой голодных псов — быть может, и смогут, но зачем? Ведь свора эта бесконечна, на место павшего тут же придет новый.
— И эти люди не поднимаются, — тихо пробормотала королева.
— Верно, — ведьма улыбнулась. — Не поднимаются. Да им это и ни к чему. Честь для них дороже богатства, — помолчав, женщина добавила: — И очень жаль, что количество, к сожалению, очень часто берет верх над качеством.
— И… неужели я ничего не могу сделать?!
Колдунья пожала плечами.
— Когда огромный механизм запущен и уже набрал обороты, очень редко когда его сумеет остановить один человек — это почти невозможно. Даже будь человек сильным и вообще имеющим власть — всё равно, очень вряд ли.
Она помолчала.
— К тому же, Ваше Величество… как-никак у каждого из них есть своя правда.
— Что Вы имеете в виду?
— То, что сказала. Правда никогда не бывает одна. Как правило, их много, и они часто противоречивы. И у каждого она своя, эта правда.
Женщина сдвинулась с места, как бы показывая, что этот разговор закончен, и, шелестя юбками, направилась к креслу. Улыбнувшись, она опустилась, откинувшись на его спинку и несколько небрежно расправив подол платья. Она чуть прикрыла глаза.
— Итак, Ваше Величество, какую же историю Вы желаете услышать в этот раз?
— Что-нибудь со счастливым концом, — чуть ли не жалобно попросила Абель, опускаясь в уже такое привычное кресло, уютное и тёплое.
Ведьма открыла глаза и ухмыльнулась, едва уловимо — и, как показалось королеве, довольно печально… горько.
— Со счастливым концом? Ваше Величество, неужели Вы так и не поняли, что конец никогда не бывает счастливым? Ибо конец — это всегда смерть, а смерть априори не может стать счастливым событием. Рассказчик же может только оборвать повествование на определенном моменте — и да, этот момент может быть счастливым. Ну а дальше, когда рассказчик и зрители уже покинут своих героев и занавес закроется, продолжится жизнь…
— Порой мне кажется, что Вы игнорируете это счастье! Кажется, что, по-вашему, его и вовсе нет! — Эта фраза прозвучала резче, чем намеревалась произнести её Абель, но женщина лишь улыбнулась.
— Отчего же? Отнюдь нет. Счастье есть, и оно — самое прекрасное из чувств, которые только могут обуревать человека. За капельку счастья мы можем до дна испить боль, — в голосе колдуньи девушке почудилась усталость — но она едва успела её заметить.
— Тогда почему Вы никогда не рассказывали мне о счастливой любви?
— А разве счастье заключается лишь только в любви, Ваше Величество? — вопросом на вопрос ответила ведьма. — Подумайте: разве Вы никогда не ощущали этого чувства, сидя, к примеру, в насыщенной летней траве, вдыхая полной грудью пряный ночной ветер и любуясь закатными всполохами, которые беспечно прочертили по небу последние лучи солнца?
Абель растерянно примолкла.
— Любовь ведь приносит не только счастье, Ваше Величество. Хотя, безусловно, и его тоже.
Колдунья вновь улыбнулась — и вновь, как показалось королеве, не без горечи.
Молчание — тягучее, задумчивое, почти мягкое. Впрочем, в нём не было ни неуюта, ни неудобства.
— Расскажите мне о волшебстве, — наконец, тихо попросила королева.
Женщина кивнула — медленно, прикрыв глаза, задержав голову в нижней точке.
— Волшебство… — Она вновь помолчала. — Хорошо.
Абель закрыла глаза, чувствуя, как чуть ли не напряглись её мышцы, само её тело, приготовившись внимать переливчатому, чуть с хрипотцой голосу ведьмы, обволакивающему сознание, подобно мечте.
— Итак… — Наконец-то, она начала говорить. Через минуту ли, час, день… а может, и вовсе через десятилетия? — На свете этом, на одной забытой пустоши, где мало что росло и еще меньше что жило, стоял небольшой дом из давно уж отсыревших бревен и с покосившейся крышей. Жила в этом домике ведьма — как раз такая, которую так любят описывать в страшных сказках для детей: старая, горбатая, седая, с весьма вздорным нравом — впрочем, её сердце не покрылось чёрной краской жестокости, иначе не подобрала бы она много лет назад новорождённую, подложенную кем-то добрым — или не очень добрым — ей на крыльцо. Чей это был ребёнок, узнать не представлялось возможным — пустынь та была действительно забыта и заброшена, ближайшая деревенька находилась в нескольких километрах. Да и боялись в народе её, ведьму-то: говорили, что и порчу навести может, и мор, и засуху наслать, и дождь… Впрочем, не были уж так негативно настроены, как могло бы показаться — ибо лечила колдунья всё-таки отменно, хоть и ворча, хоть и за плату.
Вот и взяла старуха девочку эту на воспитание, окрестив её Джейн — ибо не было найдено даже никакой записки тогда на крыльце, проливающей свет на прошлое ребёнка и на его имя. Взяла и обучила её тому, что сама знала — врачеванию, в первую очередь, и другому колдовству — кстати, а дар у этой девочки был, и сильный, как выяснилось позднее.
Так и росла Джейн — в бедности, в крайней бедности. Денег у них почти не было — редко кто появлялся в этой треклятой пустоши, и еще реже кто решался заглядывать к старой колдунье. Сам дом держался на одном частном слове — мебели почти не было, не говоря уж о сгнивших досках и протекающей крыше. И о холоде. Жутком, воющем холоде, продувающем не то что тело — душу, до основания, наполняя её только одним чувством — желанием убежать, уйти — и поскорее, прочь, подальше от этого холода — холода, который ломает кости и кромсает плоть.
