– Ты, жидок вонючий, ты расп...здился Вйенингеру?

– Ты что, Вилли, о чем ты?

– Ты мне, блядь, г...вно не кидай. Ты, шкура, мою “бисексуальность” продал?

– Ах, так ты про это... А что?

– А то, дерьмоед, что мою книжку теперь даже мама не читает!..

– Так ты свою муру всерьез за открытие держишь?

– Да это последний всхрип твоего дохлого психоанализа!

– Я таких открытий до полдника мильён наоткрываю. Тоже мне – открытие!

– Ах так? Ну гний тут себе, педик ссаный! – сказал Флисс и пошел вон.

Фрейд выбежал за ним вдогонку и, стоя на лестнице, прокричал:

– Ой, ой, подумай, какой неженка! Да что ты без меня?! Кто ты в психоанализе – г...вно на палке!.. Вернешься еще!

– ... тебе! – ответил Флисс, не оборачиваясь.

– Да я в твоей психологической структуре такое придумаю, тебя в вокзальный сортир срать не пустят!

– Вафельник прикрой! – отвечал Флисс, спускаясь маршем ниже.

– Придешь ко мне – не открою! Для тебя меня дома нет!

– Тамбовский волк к тебе придет.

– И чтобы духу твоего тухлого тут не было!

– Не для жидовского носа!

Флисс был уже у самой двери.

– И не смей мне попадаться на пути! – крикнул Фрейд сквозь слезы.

– А уж этого не жди!.. – откликнулся Флисс и хлопнул дверью.

В тот же день Зигмунд Фрейд сжег все письма Вильгельма Флисса. Однако Вильгельм Флисс сберег письма Фрейда и завещал хранить их сто лет без права публикации. Их было более четырех тысяч.

Здесь ничего интересного не было, феномен бисексуальности я мог исследовать на материале своего отрочества, тем более, что с годами, приближающими меня к зрелости, мои эротические предпочтения окончательно оформились и подростковая бисексуальность ушла в глубокий пассив вместе с другими мрачными комплексами. Так оно и должно было быть – об этом писал Вейнингер и, вероятно, Вильгельм Флисс.

Гомосексуализм как свойство общественной психологии не интересовал меня – тут мне без Игоря наплели великие книжки и, прямо скажем, куда красноречивее. Меня интересовало как оно там бывает ... Ну, у них, у тех, которые, я теперь знал, собираются возле памятника героям Плевны. То есть... ну, я не знаю... Как они там знакомятся, чт o потом...

У меня были примитивнейшие представления, как все бывает у них. Я хотел расспросить Игоря на следующий день, по пути от Робертины. При Робертине я остерегался, потому что она ошибочно зорко контролировала наши разговоры. Я раздумывал, как бы поделикатнее начать, выдерживая при этом грубовато-мужскую манеру, присущую Игорю.

– Лерка говорит, у тебя проблемы с твоим? – задал я гиперделикатный вопрос и чуть не околел от стыда. Сделать такой вопрос человеку, которого видел дай бог раз пять в жизни, который видимо не заинтересован общаться со мной! Я ждал, что он ответит мне резкостью. Он, однако, промолчал, занятый своими мыслями, а помолчав, неохотно ответил:

– Да. Подрались.

Дальше мне трудно восстановить, как я вышел на интересующие меня вопросы. Видимо, я выступал в чужой для меня манере, а оттого, поскольку слова мои были сказаны словно из-за маски, то есть были чужие, я и не могу их припомнить. Я вот вернее вспоминаю, какой день был солнечный, как снег местами вовсе стаял, а где-то лежал белый, сияющий, словно и не было никакой весны, но то была неправда – на ощупь он был твердый, спаявшися под теплом.

Мы присели покурить в ожидании автобуса на влажную лавку позади остановки. Автобус, как выяснилось, отменили, так что времени у нас было довольно. Говорить было не о чем, и Игорь с охотой принялся за рассказ о своей жизни. Говорил он, повторяю, не выражая никакой заинтересованности в собеседнике, а, видимо, просто из желания говорить. Если мы встречались взглядом, то в его серых глазах я читал совершеннейшее равнодушие к моей персоне, которое в ином случае заставило бы меня оскорбиться, но меня больше волновала тема разговора, чем рассказчик, поэтому мне легко было терпеть. Говорил он с легкостью, не подыскивая слов, что свидетельствовало о многократном проговаривании этой истории если не на людях, то, во всяком случае, в мыслях.

Он родился, если не ошибаюсь, в Омске, в семье учительницы. Мать разошлась с отцом и от безденежья отдала сына в интернат-пятидневку. Там весьма рано в обстановке тайного разврата, которая всегда сопутствует большим и бесхозным воспитательным учреждениям, он познал первые опыты однополой любви. Ничем не занятый подросток, он сделал поиск половых радостей единственным развлечением. Ну, в самом деле, а чем ему было еще занять себя? Клеить модели авиалайнеров? Так этому интернат не учил, а во-вторых, авиалайнеры сильно проигрывали рядом с комплексом радостей эротического свойства. Несколько раз Игорь был близок к провалу, связавшись с “натуралами”.

– А кто такие “натуралы”? – спросил я наивно, словно уже не слышал этого словечка от Робертины.

Натуралы были люди, спавшие с женщинами и находившие в этом удовольствие. В том, что это удовольствие было искренним, Игорь сомневался. Он жил в убеждении, навеянном опытом, что чарам запретной любви подвластны все.

– Есть голубые и есть бисексуалы, – говорил он со знанием дела.

– А натуралы?

– А натуралов вообще нет.

«Возможно, он прав,” – подумал я. У меня еще не сложилось определенного мнения по этому вопросу. Однако же я пытался возражать – не с тем, чтобы отстоять свою точку зрения, сколько ради того, чтобы воодушевить его:

– Но ведь нельзя отрицать очевидное, что большая часть мужчин все-таки предпочитает женщин.

– Ага. Только на один раз любого натурала раскрутить можно. Даже тебя, – сказал он и осклабился, давая понять, что меня скорее, чем иного другого.

Я заерзал в неудовольствии.

– А если не на один раз?

– Тогда это не натурал. Тогда это “двустовлка”, – ответил он, забавляясь моей любознательностью.

Игорь был ко мне насмешлив и только... О Господи, я имею в виду, что если бы он пытался соблазнить меня, у него, конечно, не вышло бы ничего, вопреки всем его теориям, но мне было оскорбительно, что я не побуждаю его к эротическим поползновениям.

Одно время мне казалось, что голубых в этом мире так мало, что они из солидарности и от недостатка партнеров совокупляются со всяким согласным. Я не знал, насколько они избирательны и привередливы (с другой же стороны, если подумать, неразборчиво похотливы).

Из рассказов Игоря я уяснил себе, что наиболее прельстительным в мужчине (то есть, юноше) является возраст и внешность. Если этот возраст, верхняя граница которого обычно определяется двадцатью годами и внешность (не уродливая) сопутствуют друг другу, объект становится весьма иском у памятника Плевне. Перевалив за двадцатилетний рубеж “объект” постепенно, к своему разочарованному удивлению, становится “субъектом” поисков – чем далее, тем более. На склоне лет понурые голубые, лишившись возраста и внешности, простаивают в тщетной надежде в смрадных сортирах, тщетно пытаясь увлечь забеглых мальчиков видом половых органов – старых, сизых. Не склонен предполагать, что это им удается.

Так что моя попытка экстраполировать выводы о гетеросексуальной ситуации на однополую провалилась. Общеизвестно, что женщина любит ушами, мужчина – глазами. В чем-то голубой все-таки остается мужчиной. Частотную ситуацию – красноречивый старец с молодой женой-красоткой – невозможно перевести на голубой язык.

Тут я не выдержал и рассказал о паре, виденной на Афинской агоре. Помнишь, старик и мальчик, что-то в духе Филострата? Игорь не поверил.

– Старики обречены, – сказал он спокойно, словно иначе и быть не могло.

Однажды Игорь все же провалился. Его выпороли прилюдно. Директор интерната был человек строгих правил, ученик школы Макаренко. Он не знал, что Макаренко был гомосексуалистом. Игорь сбежал из интерната, его нашли. После экзекуции Игорь носил на себе чекан позора. В то же время любители юного тела знали, где искать. Игорь сблизился с одним из молодых педагогов – с его слов, это было одно из сильнейших чувств. Игорь (уже покинув интернат) стал жить с ним одним домом до поры как застал своего друга и учителя в постели с привокзальной голубой блядью – старой и уродливой. Впоследствии молодого педагога, отпустившего нравственные повода, нашли почерневшим и вздувшимся с отрезанными гениталиями во рту. Мать перебралась с Игорем и дочерью в село Крюково – подальше от позора.