– Нет, – сказал я. Потом достал кошелек и дал, – пока.

Я развернулся и пошел в подъезд. Робертина осталась стоять. Вот некстати ей будет встретиться с Мариной, – подумал я и крикнул вполголоса: «А ну, иди отсюда!» Робертина сделала десяток нестройных шагов в сторону Арбата. «Иди, иди!» – крикнул я. Она пошла. Я закрыл дверь подъезда и поднялся к себе. В доме было чисто, светло, даже, что необычно для арбатской квартиры, уютно. Словно и не было никакой Робертины, ее экзотических друзей, моей голодной страсти, а я так и жил здесь с умной, добродетельной женой, с друзьями – интеллектуалами и остроумцами. Мне захотелось спокойно покурить, и я полез в сумку за сигаретами. Там лежала упаковка красных стержневых ручек – сто штук. Я вздохнул, припомнив, как Марина искала давеча пятьдесят долларов, оставленных на столе, и подумал, что Робертина все-таки неполноценное в нравственном отношении существо.

Вернулась с работы жена. Она была такая сияющая, живая, обаятельная, «вкусная» , как любит говорить пошляк Куприн. Почему-то особенно прелестной супруга казалась мне, когда я изменял ей.

– А с кем ты пил? – спросила она, улыбающаяся, едва я поцеловал ее. И я, не готовый соврать, рассказал про Робертину и ее друзей, то есть Ты понимаешь, только то, что можно было рассказать, немногое. Так что рассказ уложился в две строчки. Я пил с подругой Вербенникова и ее друзьями. Друзья у нее уроды. Марина благодушно приняла информацию – сомневаюсь, что она вообще слушала меня – просто сидела, улыбалась. Она, Марина, любила меня под хмельком. Раньше я, правда, бывал очень забавный, когда выпью. Это теперича укатали сивку крутые горки. Квелый я стал.

Потом мы пошли гулять любимыми Мариной арбатскими дворами, и мне казалось, что это еще одна причина моего к Марине охлаждения – то, что она любит тихие улочки. Я любил Арбат с его иностранцами, провинциалами, закусочными, мартышками, матрешками, хипанами, балалайками, пронзительно-визглявой цветочницей, которая всякий раз кричала: «Молодой человек, купите цветочки девушке,» – вне зависимости от возраста и пола моей пары. Мы гуляли, я что-то рассказывал неумолчно, чтобы скрыть смущение, а сам думал, как там дорогая. Начиналась зима, погоды стояли сырые и холодные, что обычно для наших широт. Я боялся, что Робертина простудится, ночуя на вокзале. Я вспоминал, как жестоко я выкинул ее вон из дому, как она пошла понуро на нестойких ногах. Потом я с неодобрением смотрел на сытую и спокойную Марину, чье богатырское здоровье, не порушенное сифилисом и пороком мейтрального клапана, позволяло ей не только что работать каждый день, но еще и потом вот так вот бодро топтать Москву. Мы вернулись домой и, отужинав, легли спать. Последним образом дневного сознания была девочка со спичками.

Но день не желал кончаться. В третьем часу раздался звонок: «дзынь» – телефонный. Мне было понятно, кто это звонит. Казалось бы, лучше отключить телефон. Так нет ведь, я взял трубку. Послышался женский голос:

– Котярушка, это ты?

– Да, – сказал я тихо, как только мог, чтобы не разбудить Марину.

– Ты? – не расслышала Робертина.

– Я.

– Котяра, у меня здеся такое случилось... Я прямо не знаю, как тебе сказать.

– Говори.

– Котяра, я тута заехала в гости к одному человеку, его зовут Валентин Семенович, хочешь, я дам ему трубку?

– Нет.

– Чего, Арсик? Тебя совсем не слышно. Ты не можешь говорить погромче?

– Нет. Говори, что случилось.

– Ну вот, мы тут сидели, пили, а я что-то стала говорить про новых русских, ну, что они мудаки, там, все необразованные. А парень, который выпивку покупал, он новый русский. Он на меня обиделся и пошел за пистолетом. Он сказал: «Я тебя сейчас убью» . Арсик, что мне делать?

– Уезжай немедленно.

– Котяр, ну ты что, куда я сейчас поеду?

– На вокзал.

– Ой, Арсик, я в такой ж...пе, я в этих... В Кузьминках, вот мне Валентин Семенович подсказывает. Пусть тебе Валентин Семенович все объяснит, я ему трубку дам.

– Не надо, – сказал я, но не поспел.

– Алло, – это был уже мужской голос.

– Валентин Семенович, – обратился я к нему кротко, – объясните мне ситуацию.

– Все нормально, – сказал носитель мужского голоса.

– Но, я так понимаю, вышла ссора...

– Все нормально, – сказал Валентин Семенович и повесил трубку.

На мой взгляд, это было неучтиво.

Пятью минутами позднее вновь позвонила Робертина.

– Котярка, – сказала она, – ну тута все устроилося. Он, этот парень, представляешь, уснул. А Валентин Семенович говорит, он на самом деле тихий. Арсик, ты за меня волновался, да?

– Да, – сказал я.

– Ух ты бедненький мой. А как кот мяукает, когда он волнуется?

– Лера, – не выдержал я, – не звони мне ночью...

– Арсик... – помрачнела Робертина, – ты что, меня больше не любишь?

– Да не об этом речь...

– Как не об этом? – Оскорбилась моя любовь, – Об этом. Ты мне сразу скажи, ты меня любишь или нет?

Здесь же, настолько неподалеку, что невозможно представить наш разговор в реальности, ворочалась в постели моя жена. Ты понимаешь, я не мог ответить Робертине на ее вопрос.

– В общем, мне все ясно, – резюмировала Робертина, – ты меня больше не любишь.

И она повесила трубку.

Я в тоске вернулся к Марине.

– Арсений, – не просыпаясь, по-моему, позвала она, – Это кто звонил, Зина?

– Да, – ответил я, опять не найдясь, что соврать.

– Он что, сейчас приедет? Пьяный, да?

– Да. Нет. Не приедет. Давай спать.

– А я и так сплю.

Я забылся в поверхностном полусне.

Через два часа раздался гудок домофона: «ми-и!..»

– Как меня все за...бали! – Марина подошла к двери раньше, чем я сообразил, что это сулит.

– Кто это? – спросил я у жены, якобы сонный.

– Там какая-то пьяная женщина.

– А, – сказал я, – это, наверное, к соседу. Ты ее впустила?

– Нет, конечно.

Марина улеглась в постель.

Вновь послышалось «ми» домофона.

– Я сам подойду, – сказал я.

– Скажи ей, что меня все за…бали. Так и скажи, – распорядилась Марина.

Я снял трубку домофона.

– Алло, кто это? – спросил я сурово.

– Кыс-кыс, – раздалось в переговорном устройстве.

– Кто вам нужен? – спросил я гневно.

– Ой, какой мой котярка строгий...

– Нет, – сказал я, – здесь такие не живут. Правильно номер набирайте, – и открыл дверь подъезда. Я услышал, как щелкнул замок и Робертина вошла.

Ну что, Ты еще не поседел от ужаса? Представляешь, ситуация?

Я балетным шагом впорхнул в кабинет, схватил старое одеяло и, открыв входную дверь, швырнул им в Робертину, которая с идиотической улыбкой уже приблизилась к моему беспечному домику. Иногда Робертина все-таки понимала, что от нее требуется. Она не стала штурмовать Маринино жилище, а покорно поплелась на последний этаж коротать остаток ночи. Не веря, что опасность миновала, я, дрожащий, вкрался под одеяло, где Марина оплела меня жаркими сонными руками.

Поутру, только я убедился, что Марина вышла из подъезда, я поднялся наверх. Подле бочки с известкой, свернувшись зябким калачиком, сбив в комок одеяло, там спал предмет моих вожделений. Я растолкал ее, очумелую, и привел в дом. Она запросила кофе, и я приготовил ей покрепче. Недопив, она пошла в туалет и там, не закрывая двери, продолжительное время тужилась, напрягая отравленный алкоголем кишечник. Потом она вышла, не надевая трусов – спутанные, они мешались у нее в ногах.

– Котяра, – привлекла она мое внимание, – гляди, г...вно упало.

Я, как честная женщина, которая вдруг стала девкой, – я вынужден на каждом шагу преодолевать в себе стыд, знакомый всякому порядочному человеку, когда он принужден говорить о самом себе. Но ведь из таких признаний состоит вся моя книга. Этого затруднения я не предвидел, и, может быть, оно заставит меня бросить этот труд. Я предвидел лишь одну трудность – найти в себе смелость обо всем говорить только правду. Но, оказывается, не это самое трудное. Тебя еще не стошнило? А ведь все так и было.