Что ли Ты не знаешь все эти поэтические вечера – было как обычно. Неинтересные, зажатые смертельно юноши и девушки, их полудохлая поэзия, опять неудачная любовь, опять немытая Россия, восток, юг, толпа, небеса, N.N. – мерзость, в общем, Дашенька, мерзость. И что ни пиит – то, словно соломой набитое чучело гения – вот изуродованный Бродский, вот обезображенный Маяковский, вот труп Бодлера в переводе трупа Левика. Моя спутница внимала безучастно – стихи о природе не попадались. Где-то на исходе трети праздника муз девушка мучительно закашлялась, словно Мими в пятом акте, и ей пришлось покинуть зал. Я заволновался, что она, быть может, и вовсе уйдет, но последовать за ней не смел. Меня же этот Саша позвал, надеялся из педагогических уст услышать авторитетное мнение – мог ли я обмануть его? Хотя друг мой, друг мой, в тот вечер стоило послать к чертям пяток-десяток паршивых стихотворцев. Я встал и, кляня себя за то, что не сделал этого раньше, пошел по ногам. Надо понимать, я снискал осуждение общества. Но в тот момент я лишь одно мог помыслить – успею ли я догнать ее на бульваре.

Я был приятнейшим образом разочарован в своих предположениях, застав ее в вестибюле. Она сидела, закинув ногу на ногу, и глядела на кончик туфли. Я вновь поразился ее красотой. Пожалуй, единственное, что несколько умаляло обаяние ее лица, так это выражение томительной усталости, многодневной, видимо (при ее юном возрасте нельзя было сказать – многолетней): под глазами залегли тени, и губы были неулыбчиво спокойны. Мне захотелось прижать ее к себе и шепнуть ей в самое ушко, коснувшись его ртом, что-нибудь нежное. Но я робел.

– Ну, я наслушалася, – молвила она, подняв глаза на меня.

Она так и сказала: «наслушалася» , но это не резануло слуха, потому что так никто не говорит, значит это была, что называется, языковая игра, усталая шутка умной женщины. Она была умна – здесь невозможно было ошибиться.

В моем сознании живет неистребимый миф о единстве добра и красоты. Кто заронил в мою душу семя этой идеи? Я не знаю. Эти представления, присущие английской эстетике восемнадцатого века, негаданно проклюнулись вновь в наш век упадка и разрушения. Так румянец возвращается на щеки чахоточной девы в последнюю весну.

Она опять закашлялась.

– Вот, блядь, заболела, – сказала она сама себе.

И мне почему-то стало так светло на душе от этого простодушного «блядь» , что я оставил всякое смущение и сказал ей:

– Хотите, пойдем ко мне домой, выпьем пива или еще чего-нибудь, как скажете.

– Слушай, – сказала она, – давай на «ты» , – мне показалось, что она не услышала, о чем я говорил. Это ее предложение, говорить друг другу «ты» , нисколько не шокировало меня. Это же просто моя игра – говорить всем «вы» .

– Давай, – сказал я, – только я поначалу буду все время ошибаться. Так может, зайдем ко мне – я живу здесь неподалеку?

– Так ты что, зовешь меня в гости, что ли? – проницательно спросила она.

– Да, – сказал я, – выпить пива или еще чего-нибудь.

– Пойдем, – сказала она, – только давай лучше водки, а то у меня от пива что-то живот болит.

Мы пошли по бульвару. Она попросила купить сигарет и теперь курила на ходу, грустно смаргивая ресницами. Я тщился завязать разговор. Она отвечала по преимуществу односложно. Стараясь не быть докучным в расспросах, я взялся рассказывать забавные истории собственной жизни – она не улыбалась. Лишь раз она засмеялась – когда мы дошли до Арбата и увидели лошадь. Я тут же рассказал, как мой друг Алик Мелихов учил меня ездить верхами, и она одобрила рассказ, сказала, что смешно. На улице Вахтангова мы купили водки «Белый орел» в ларьке подле обмена валюты. Помнишь, там раньше был ларек, где кроме прочего торговали сосисками с кетчупом и стояли два поганеньких столика? Глядя, как запросто она общается с продавцом – глуповатым детиной с рассеченной харей, я испытал нечто вроде ревности. Я понял, насколько не очевидны ей мои достоинства – вот что значит быть людьми разного круга. «Мезальянсы обречены» , – говаривала моя жена, и она была, конечно же, совершенно права. Я уже догадался, что девушка не так умна, как мне хотелось бы думать, и, видать по всему, невежественна, но мне хотелось мезальянса. «Альянс» с женой, столь превозносимый в кругу наших друзей, казался мне чудовищной насмешкой над моей действительной сущностью. И я, и жена, по мнению доброжелательной общественности, были умны, благородны, талантливы, но в этом мне чудилось что-то не то – я не знаю, понятно ли я говорю. Все совершенства дражайшей супруги были напрасны, они отвращали меня. Казалось, что во мне существует нереализованная, все более усиливающаяся с годами тяга к посредственности. Моя душа алкала заурядного, простая жизнь казалась мне желанней шекспировских страстей, душа серого человека была мне интересней пирамид, акрополя, кремля. Да, забыл сказать, ее, эту девушку, звали каким-то мерзостным, пошлым именем, которое всегда меня раздражало до знакомства с ней. Но она, представившись, добавила:

– Но я всегда хотела, чтобы меня звали Робертина. Я так раньше всем и говорила, что я Робертина.

Я разулыбался, а она продолжила серьезно:

– Это очень красивое имя. Так звали одну певицу.

Я не знал такой певицы и сказал, что мне известен, напротив того, певец, итальянский мальчик Робертино Лоретти. Она взглянула на меня с подозрением.

– А разве это не женщина?

– Нет, – сказал я мягко, – мне не хотелось акцентировать интеллектуальное превосходство над собеседницей, – Нет, это был мальчик.

И я еще с полкилометра рассказывал про судьбу Робертино Лоретти, Тебе, впрочем, неинтересную.

Когда пришли домой, я предложил заменить водку шампанским – у меня было припасено две бутылки. Мы выключили свет, запалили свечу. Я почему-то опасался, что девушка не догадывается о том, что я к ней вожделею – поистине, я вел себя лопухом, но я могу притязать на оправдания – я был новичок. Она разрешила мои сомнения, сказав:

– Только давай не сразу в постель. Посидим сначала.

Я обнаружил в себе готовность сидеть, и говорить, и еще что угодно, зная, что в перспективе этот вечер закончится желанным для меня образом.

Слово за слово я узнавал обстоятельства жизни моей новой знакомой. Из ее слов явствовало, что она работает фельдшерицей на скорой помощи – сутки через трое, сама она детдомовская, закончила медучилище с красным дипломом ( «Нет, ты понимаешь, – говорила она, – не с синим, не с зеленым, а с красным» ), живет она в Серпухове, вернее, даже не в самом Серпухове, а в предместье, надо было еще на автобусе ехать. На вопрос, за каким интересом она приехала сегодня в столицу, она ответила подкупающе просто: «Ну, надо же было познакомиться с кем-то. Дома-то знаешь, как скучно» . Я занервничал, замкнулся в себе, но потом не выдержал и спросил, а что, дескать, если бы не я к ней подошел, а кто-нибудь другой, в смысле, любой другой, она что, тоже вот так пошла бы? «Нет, – покачала она головой, – я разборчивая. Ко мне уж сегодня подходил один хер. Знаешь, старый такой ох...ярок. Все спрашивал, где я живу, думал, мне ночевать негде» . «А если бы никто не встретился, ты что, домой бы поехала?» – спросил я. «Поехала бы,» – ответила она. Через некоторое время она спросила:

– Музыки у тебя никакой нету?

Я смутился, потому что кроме нескольких кассет с классической музыкой ничего из Матвеевки не захватил. Я поставил оперные арии, которым она внимала милостиво. За разговорами мы дослушали кассету до конца – я иногда подпевал, чтобы подтвердить наличие музыкального слуха. Последним на кассете звучал финал «Турандот» . Неожиданно Робертина оживилась, глаза ее заблестели – впервые за вечер.

– О чем они поют? – спросила она. Я в двух словах пересказал сюжет «Турандот» , как мне казалось, вполне доступно. Она, не дослушав до конца (она и потом редко когда слушала меня внимательно) повторила, что поняла:

– То есть мужик с бабой херятся, и отец ее тоже с ними?

– Ну, примерно так.