«Мне… противно!»

Взгляд его блеснул сталью, голос неожиданно стал резким.

«Противно? Потому что ты из дворян, а я сын простого рабочего? Но ты забыла, гражданка Тихомирова, чья сейчас власть! Рабочий класс правит страной, а бывшие дворяне на него работают. А того, кто не хочет, тех мы ставим к стенке!»

«Я не это хотела сказать, мне не вы противны, а я сама. Потому что этого не должно было быть, потому что это грех».

«Неужели ты все еще веришь в бога, гражданка Тихомирова? – иронически спросил Варейкис. – Ничего, я займусь твоим воспитанием. Скоро ты поймешь, что бог – это сказки, придуманные церковниками, чтобы морочить головы простым людям и держать их в повиновении. В нашей новой стране не будет ни попов, ни церквей – мы их всех разрушим под корень».

Дося села, прикрывая руками голые груди, и огромными черными глазами посмотрела на лежавшего Варейкиса сверху вниз.

«Вы можете разрушать церкви и убивать, – тихо сказала она, – но вам не добраться до Бога, Он от вас слишком далеко».

«В небе что ли? Ничего, уже аэропланы летают, и туда доберемся»

«Бог везде – с теми, кто верит, и с теми, кто не верит. Возможно, и вам придется когда-нибудь к нему обратиться. А теперь разрешите мне уйти».

С минуту он разглядывал молодую женщину чуть прищуренными глазами, потом кивнул.

«Сейчас можешь идти, но скоро мы опять увидимся, я тебя не оставлю, запомни».

В ту же ночь Дося купила билет на поезд и уехала из Ташкента, не взяв с собой ничего, кроме маленького узелка с вещами. Зарплату в парикмахерской за этот месяц ей еще не выплатили, поэтому денег едва хватило, чтобы добраться до Мценска.

Мать жила в том же маленьком домике на берегу Буши. Дочь она упрекать в былых грехах не стала – что случилось, того не изменить. Сказала лишь:

«Знала, что ты вернешься когда-нибудь, молилась за тебя».

Рассказала, что бабушка умерла еще до революции, сестра Маша жила все там же – в Воронеже. В девятнадцатом белые мобилизовали ее мужа военным врачом в казачьи войска, а в двадцатом красные после разгрома белогвардейцев расстреляли его. Дети Маши были уже взрослые и работали, Маша преподавала в школе.

Спустя две недели Дося устроилась на работу – в местную парикмахерскую. Черной одежды больше не носила, хотя одевалась просто. Мужчины на улице оборачивались и глядели вслед – кто робко, кто откровенно нагло, – клиенты, стригшиеся в парикмахерской, пытались назначить свидание. Она спокойно отвечала «нет» и смотрела на очередного поклонника таким равнодушным и холодным взглядом, что ему становилось не по себе.

Ночью наваливались женская тоска и одиночество, хотелось стонать и грызть подушку, а в памяти против воли возникал образ Варейкиса. После этого сама себя стыдилась, вечерами приходила вместе с матерью в храм, ставила свечку перед иконой. Глядя на светлый лик обнимавшей младенца женщины с тонким лицом, вытирала слезы и замаливала грешные мысли. Шли годы, и однажды мать робко заметила:

«Хорошо бы замуж тебе выйти, Досенька».

«Что ты, мама, я уже старая».

«Какая ты старая, ты еще детей нарожать можешь. Подумай, дочка».

«Да за кого мне выходить? Я у себя в парикмахерской постоянно разные предложения слышу, может, мне за коммунара на один день выйти?».

«Не дай Бог! Пусть они на своих суфражистках женятся и потом с ними разводятся. Но разве хороших людей мало? Инженер Абрикосов вон. Мать его со мной дружит – говорила, что нравишься ему, только он не решается тебя просить, потому что вдовец, и дочка у него от первой жены. А человек он хороший – крупный специалист и в церкви с тобой обвенчается. Можно ему хоть заходить к нам иногда?».

«Хорошо, пусть заходит».

Абрикосов, высокий полный мужчина с добрым лицом, начал к ним заходить. Он приносил цветы и смотрел на Досю преданными собачьими глазами. Она была к Абрикосову совершенно равнодушна, но, возможно, и согласилась бы за него выйти, однако спустя четыре года после бегства из Ташкента жизнь ее в одночасье резко изменилась.

В одну из дождливых октябрьских ночей возле их маленького домика остановился черный автомобиль. Люди в кожаных тужурках с маузерами на боку увезли Досю в ЧК, и следователь с усталым лицом долго и нудно допрашивал ее о жизни в Ташкенте, о знакомстве с Керенскими и Маллицким.

«Федор Михайлович Керенский был хорошим знакомым моего мужа, – сказала она, – его сына Александра я почти не знала – видела всего дважды в дворянском собрании. Николай Гурьевич Маллицкий был другом моего покойного мужа, он прекрасный и благородный человек, большой ученый никогда не занимался никакими контрреволюционными заговорами, если именно это вас это интересует».

Следователь усмехнулся и неожиданно резким тоном спросил:

«Вы знали, что муж вашей сестры служил в деникинских войсках?»

«Я в последний раз видела его в десятом году, а потом больше десяти лет не поддерживала связи с родными. Но мой зять был врачом, мирным человеком, я уверена, что его принудили служить белым».

Он ничего не ответил, велел ее увести. Она дважды споткнулась, пока молодой красноармеец вел ее вдоль длинного унылого коридора. В небольшом кабинете, стоя спиной к вошедшим, смотрел в окно человек с пышными волнистыми волосами, показавшимися Досе странно знакомыми. Красноармеец вышел, не произнеся ни слова. Человек медленно повернулся, и Дося прикрыла рот ладонью, чтобы сдержать крик – перед ней стоял Варейкис.

«Вот я тебя и нашел, гражданка Тихомирова, – в голосе его не было ни гнева, ни угрозы, скорее насмешка. – С годами ты только хорошеешь, и черный платок перестала носить. Много у тебя было любовников за эти годы? – внезапно шагнув к ней, он стиснул ее плечи и с исказившимся от ярости лицом проговорил сквозь зубы: – Впредь запомни: бегать от меня бесполезно. Знаешь, кто я теперь? Первый секретарь обкома всей Центрально-Черноземной области. В Мценске, Орле, Тамбове, Воронеже и еще много где мое слово закон, так что не советую меня раздражать. Ты будешь делать все, что я скажу».

Дося подумала о матери, сестре, племянниках, и не посмела спорить – покорно опустив голову, тихо спросила:

«Что я должна делать?»

В те дни, когда он появлялся в Мценске, за ней приезжала машина. Варейкис в постели был горяч и нетерпелив, тело Доси, жаждущее мужской ласки, тянулось к нему, и из-за этого душе было тяжело и совестно. Он дарил дорогие подарки, которые Дося сразу же прятала в большой деревянный сундук, стараясь, чтобы они не попались на глаза матери – боялась расспросов. Но мать ни о чем не спрашивала, лишь крестилась, глядя на дочь странными глазами, и о свадьбе больше не заговаривала. Люди шептались за ее спиной и посматривали с опаской, кто-то хмурился при встрече, кто-то заискивал. Клиенты в парикмахерской перестали с ней заигрывать, Абрикосов больше не дарил цветы и не приходил. Через полгода она забеременела, но побоялась ему признаться – ей хотелось оставить ребенка, но почему-то казалось, что Варейкис непременно будет настаивать на аборте.

Так получилось, что больше месяца они не встречались – в районе бурными темпами шла коллективизация, и Варейкис был очень занят. Эта отсрочка неизбежного разговора принесла Досе некоторое облегчение. После работы, бродя по берегу Буши, она еще и еще раз повторяла про себя слова, которые собиралась сказать ему при встрече. В воздухе стоял запах уходящего лета, издали доносились голоса, по большаку к станции со скрипом катили телеги, слышался лай собак.

Иногда в воздухе повисали крики и детский плач, тогда у Доси больно сжималось сердце – опять гонят раскулаченных. Она спешила домой, стараясь не смотреть в сторону дороги, по которой, таща за руки хнычущих детей, понуро шагали изгнанные из родных домов мужики и бабы.

Придуманные во время прогулок по берегу Буши слова так и не пригодились, потому что объяснять ей ничего не пришлось – когда первый секретарь обкома вновь приехал в Мценск, у Доси уже заметно выпирал живот. Разглядывая ее своими глубоко посаженными и слегка прищуренными глазами, он какое-то время хмурился, потом кивнул, обронив: