Из Ташкента Дося написала матери и сестре – каялась в своем обмане, сообщила, что переболела оспой и вышла замуж. О том, что брак гражданский умолчала, писать свой обратный адрес не стала – не указала даже, в каком городе живет. А чтобы по почтовому штемпелю не выяснили, попросила возвращавшуюся домой актрису их бывшей труппы опустить письма в почтовый ящик в Москве.

Первые четыре года жизни в Ташкенте навсегда остались в памяти Доси волшебной сказкой. Она довольно быстро привыкла к жаркому южному лету и теплой зиме без снега. Они теперь жили в большой квартире рядом с семинарией, где преподавал Сергеев. У них постоянно собирались художники и артисты, время от времени наезжали с визитами Маллицкий и вышедший в отставку в год их приезда Федор Михайлович Керенский.

Доктора не обманули – спустя год лицо Доси вновь похорошело, о перенесенной оспе напоминали лишь несколько мелких рытвин. В тринадцатом году, когда в дворянском собрании праздновали пуск первого в Ташкенте трамвая, подвыпивший бельгиец Рожье кружил Досю в танце, шепча на ухо комплименты и, в конце концов, сделал вполне недвусмысленное предложение. Она покраснела, притворилась, что не поняла, но стало приятно.

В год начала войны родился сын Федя, в семнадцатом, незадолго до того, как большевики взяли власть, появилась на свет дочка Маша. Девятнадцатый год стал черным для Доси – в январе, во время подавления белогвардейского мятежа, Сергеев возвращался домой из семинарии, и по дороге его настигла шальная пуля. Так и не дождавшись мужа, Дося узнала о его гибели лишь спустя два дня, когда стрельба затихла.

Она осталась с двумя детьми на руках, и никто из прежних друзей не мог прийти ей на помощь – во время мятежа одни погибли, другие были арестованы, третьи просто боялись, потому что самого Маллицкого арестовали по подозрению в связи с мятежниками.

Дося написала матери в Мценск, но ответа не получила – почта в те дни работала плохо, и письма терялись. Она устроилась уборщицей в сиротский приют – иначе им было бы не пережить голодное время. В двадцать первом, когда жизнь, казалось, наладилась, дети в приюте начали болеть дифтеритом. Заболели и Федя с Машей. Феди в одночасье не стало – задушил круп, а Машу увезли в больницу. Дося всю ночь просидела на скамейке у дверей, а утром к ней вышла нянечка с жалостливым лицом.

«Доктор всю ночь пленки с горла снимал, чтобы не задохнулась. Сердце не выдержало, видно так уж ей на роду написано».

И побрела Дося по улице, сама не зная куда. Приключилось с ней что-то странное – в голове зазвучало вдруг пение ангелов, а ноги сами понесли к Свято-Никольскому монастырю, но монастырь еще год назад был закрыт большевиками. Возле полуразрушенной, обсыпавшейся стены упала несчастная на колени и стала биться головой о землю. Разбилась бы до смерти, но проходившие мимо прохожие успели удержать обезумевшую от горя женщину – отправили в больницу, где врач ввел лекарство, погрузившее ее в забытье.

В палате для психически больных Дося провела почти полгода. Лекарства не излечили ее от душевной боли, но сделали ко всему равнодушной. Выйдя из больницы, она устроилась работать в открытую нэпманом парикмахерскую – сначала сметала волосы клиентов, а потом сама начала стричь, причесывать и завивать.

Получалось у нее хорошо, и от посетителей не было отбою – тайком от хозяек прибегали хохотушки-домработницы, чтобы сделать перманент, после собраний приходили комсомолки, желавшие избавиться от такого пережитка прошлого, как косы, приезжали на машинах жены ответственных работников и даже привозили своих мужей. Ссутулившуюся мастерицу с низко надвинутым на глаза черным платком, наполовину скрывавшим лицо, клиентки уважительно называли тетей Досей, и от этого она ощущала себя бесконечно старой.

Осенью двадцать четвертого возле парикмахерской остановилась машина, и из нее вылез человек в кожаной тужурке с пышными волнистыми волосами и пронзительным взглядом. Нэпман, хозяин парикмахерской, поспешил к нему навстречу, усадил в кресло к Досе и выразительно сощурил один глаз, давая понять, что клиент – большая шишка. Она стригла густые волосы, стараясь попасть «в волну», чтобы форма волос было ближе к естественной. Клиент остался доволен – оглядел себя в зеркале, сказал:

«Хорошо, – потом неожиданно резко спросил: – Вас как зовут, гражданка?»

Дося не сразу поняла, что вопрос адресован к ней, немного помедлила, тихо ответила:

«Тихомирова. Феодосия Федоровна Тихомирова».

«Интересное у вас имя, гражданка Тихомирова. Вы кто по происхождению? Из дворян?»

«Я… да».

«И кто же у вас в семье служил в белой гвардии – муж, брат, отец?»

«Никто. Мой муж был профессором семинарии, его убили в случайной перестрелке на улице, а отец и братья погибли еще в японскую войну».

«Дети есть?»

«Умерли».

«Что ж, сочувствую вашему горю, гражданка».

Когда он уехал, нэпман, опасливо оглянувшись, шепотом объяснил:

«Это товарищ Варейкис, секретарь среднеазиатского бюро».

Вечером следующего дня, перед самым закрытием парикмахерской, у входа вновь остановился автомобиль. Красноармеец в форме велел испуганной Досе сесть в машину:

«Товарищ Варейкис приказал доставить вас к нему».

Без кожаной тужурки он выглядел иначе – казался моложе и проще. Велел не допускающим возражения тоном:

«Сними платок и выпрямись. Почему ты одеваешься во все черное?»

«Я в трауре».

Под его пристальным взглядом она послушно выпрямилась, стащила с головы платок, и пышные светлые волосы рассыпались по плечам. Губы Варейкиса скривились в усмешке.

«Так я и думал! Сколько тебе лет, гражданка?»

«Тридцать»

«Тридцать лет – не старость, мне тоже тридцать. От кого ты прячешь лицо, гражданка, почему скрываешься? Или это маскировка? Тебе есть, что скрывать от Советской власти?»

Дося затряслась мелкой дрожью.

«Я… я не… Вы меня арестуете?».

Он придвинулся к ней совсем близко, взгляд его стал хищным.

«Арестами занимается ЧК. Разденься, гражданка, я хочу, чтобы ты удовлетворила мое желание».

Впервые после смерти детей Досе стало смешно. Она могла бы предположить, что ее заподозрили в контрреволюционном заговоре или собираются арестовать за дворянское происхождение, но чтобы Варейкиса привлекло ее тело… Сама она давно уже считала себя глубокой старухой.

«Вы шутите? – в голосе ее против воли прозвучала насмешка. – Вам что, больше не с кем удовлетворить ваши потребности?»

«Есть. Но я хочу тебя».

Он придвинулся ближе, и Дося, отпрянув, невольно бросила взгляд в сторону стоявшего напротив нее большого зеркала. С ней встретилась глазами женщина с прекрасным молодым лицом, стройной фигурой и пышными белокурыми волосами. Это потрясло ее гораздо сильнее, чем непристойное предложение всесильного большевика. В изумлении она сделала два шага навстречу своему отражению, потом спохватилась и набросила на голову платок. Дрожащими руками затянула концы под подбородком, низко надвинула на глаза.

«Разрешите мне уйти, прошу вас!»

«Не разрешаю!»

Его руки стиснули ее плечи, притянули к себе. Сопротивляться у Доси не было сил, но виной этому была не физическая слабость – возможно, она и сумела бы оттолкнуть Варейкиса, но ее тело, давно не знавшее близости с мужчиной, невольно потянулось ему навстречу. Животная страсть захлестнула, лишила способности думать. Когда пришла в себя, они лежали обнаженные, и рука Варейкиса продолжала обнимать ее плечи. Их одежда, сброшенная впопыхах, была разбросана по кабинету, а в стороне на стуле лежал маузер. Невольно мелькнуло: «Я могла бы его сейчас убить».

Словно услышав движение ее мысли, Варейкис пошевелился, поднял голову.

«Ты мне понравилась, гражданка Тихомирова, я никогда не встречал таких, как ты. Думаю, мы еще много раз будем вместе».

Досю охватил ужас.

«Нет! Вы получили от меня, что хотели, а теперь дайте мне уйти! Я не хочу вас больше видеть! Никогда!»

«Почему? – удивился он. – Тебе ведь тоже было хорошо, как и мне. Я знал много женщин – и из рабочего класса, и из дворян, даже одну княжну. Но такой горячей еще не встречал».