— Зато у вашего брата, по нынешним временам, воли полно, — все-таки немножко вскипела Марфа Васильевна. — Свои умы!

— Каждый из нас ищет свое счастье!

— А счастье, что такое? Небось, не шкатулка с золотыми монетчиками, зарытая в огороде. Ходи, лопатой копай. Сам его не сделаешь — не найдешь!

— Тоже и люди подтверждают!

— Я сама по себе «люди».

— А вообще, если вдуматься, то счастье — это шкатулка. Только что в ней лежит? Найдешь ее, откроешь, а там одни камни, — надеясь на сообразительность Кавуси, сказал Корней. — Я бы предпочел найти там любовь…

— Эка! Ее, любовь-то твою, на обед вместо борща не подашь. Коли ты будешь голый и ненакормленный, то и любовь нипочем. На пустое-то брюхо! Вся она, любовь-то, происходит от сытости. Стало быть, прежде не за ней гонись, а за сытостью. Будешь при деньгах да прилично одет, обут, у людей на виду, то и в семье найдешь завсегда совет и любовь! И старых, нас, не забывал бы…

Кавуся отвернулась к раскрытому окну, кинула в темноту горсточку косточек вишни.

Спала она в одной комнате с Марфой Васильевной, на диване. Пока Марфа Васильевна стелила ей постель, Кавуся рассыпала по плечам волосы, надела ночную рубашку и даже не погляделась в зеркало.

Сквозь ставни, в щели, пробивались узкие полоски света уличного фонаря. Скоба на двери в комнату Корнея слабо мерцала.

Чуткая и сторожкая Марфа Васильевна среди ночи проснулась от шороха.

Кавуся сидела на диване, закинув руки за голову.

— Ты чего это, милая? Не клопы ли кусают? — затревожилась Марфа Васильевна. — Не спишь-то пошто?

— Пойду я… — жестко сказала Кавуся.

— Куда, милая?

— Не все ли равно… днем раньше, днем позднее! А так сразу! Иначе раздумаю и сбегу!..

— Бог с тобой! — еще больше встревожилась Марфа Васильевна. — Наладились уже. Парня с ума свихнешь.

— Значит, пойду!

— Ладно уж, иди! Иди, милая! — поняла, наконец, Марфа Васильевна. — Видно, судьба! Никуда от нее, проклятой, не денешься!

Она обняла Кавусю и сама подтолкнула к двери.

А на заре будить их не пошла. Заправила постель, отвесила положенное число поклонов в передний угол.

— Прости меня, грешную! Не сводничала, добро желала! Дай им, господи, довольной жизни, не то, что мне. Я на тебя, господи, не в обиде, за какой грех ты меня наказал не знаю! Я свой крест пронесла, а их ты не оставь великой милостью!

Уговорила.

Это была ее новая жертва, положенная для сына.

Отмолившись, опять впряглась в свои будни. Надела старое платье, бессменные сапоги, повязалась застиранным платком и вышла доить корову.

Бурена повернула к ней теплую морду, ткнулась в подол, дожидаясь куска хлеба, призывно замычала.

— Вот и появилась у нас новая хозяйка, — печально сказала ей Марфа Васильевна. — Как-то ты с ней поладишь?

Корова ничего не поняла. Стояла, поворачивая языком, жевала хлеб.

— Так и не заметили мы с тобой, как жизнь прошла, — чиркнув молоко в подойник и погладив корове вымя, с всхлипом вздохнула Марфа Васильевна. — Живем давно, долго, трудно, а будто совсем не жили.

Свершила то, чего она сама так желала, и вдруг испугалась. В ее мир… вступил чужой человек. Этому человеку она отныне вручает свое доверие, свое владение, где хозяйничала одна. А не ошиблась ли?.. Не придется ли во всем уступать?..

Только о себе, только о себе думала она теперь и страдала.

Назар Семенович продолжал жить на озере. До конца сезона возврат ему был настрого запрещен.

Последние поездки Корнея на стан оказались почти пустыми. Старик жаловался на плохой улов. Рыба еще играла в камышах по вечерам, но наживку не трогала. Окунь попадал мелкий, бросовый. В ловушки, расставленные по закраинам плесов, набивался гольян.

В субботу и воскресенье занятый домашними делами Корней на стан не ездил. После первой ночи, на понедельник, молодые заспались, поэтому Марфа Васильевна разобрала приготовленный для старика узелок с чистым бельем. «Один-то раз потерпит, — решила она, — походит пока в грязном, не велик барин, а провиант, небось, еще с прошлой недели не слопал».

Назначенный сбор яблок тоже пришлось отложить.

Марфа Васильевна подняла молодых лишь ближе к полудню.

Корней побывал на заводе, отпросился в отпуск на три дня.

Кавуся, переодевшись, уехала в город, сначала на фабрику, тоже отпроситься в отпуск, затем к матери. По общему согласию, необходимо было закрепить родство. Она взялась предупредить Анну Михайловну и приготовить к приему гостей.

Анна Михайловна отнеслась к замужеству дочери, как нельзя лучше. Корнея она помнила по больнице, похвалила даже. — «Парень обходительный!» — и всплакнула. «Был бы отец! Поглядел бы хоть на тебя да на будущих внуков! А то лежит где-то в неизвестности, в чужой земле!»

— Перестань кукситься, — рассердилась Кавуся. — Еще и при гостях расквасишься.

— А у тебя и слов иных нет для меня, — вытирая глаза, покорно сказала Анна Михайловна.

— Не много я от тебя видела.

— Как могла…

— Так и не куксись! Сходи в магазин за вином и закусками, пока я в квартире прибираюсь. У нас ведь, как в хлеву. Позволяешь ребятишкам повсюду гадить. Насорено! Все раскидано!

— Ребятишки же…

— Я, кажется, просила пойти в магазин!

— Не сердись только! — уже совсем покорилась Анна Михайловна. — Иду!

Гости подъехали на блестящей «Победе». У подъезда, где Корней остановил машину, собралась толпа любопытных соседок. Марфа Васильевна вылезла из дверцы с достоинством, в новом платье, в новом платке и новых кирзовых сапогах, скрипевших в подметках. С тем же достоинством постучала она и в дверь квартиры, а войдя, поклонилась низко Анне Михайловне, не преминув оглядеться по сторонам.

Квартира ей показалась тесной. В коридорчике висела заношенная верхняя одежда, рядком примостилась к стене немудрящая обувь, в углу приютился шкаф, а в первой комнатушке две кровати с выгнутыми спинками, покрытые полинявшими покрывалами. Большой круглый стол занимал всю середину, по бокам от него оставались лишь узкие проходы. Дальше, в глубине, виднелась приоткрытая дверь в бархатных портьерах и застланная дорогим ковром комната. Отдельная комната Кавуси.

— Разрешите взойти? — величаво спросила Марфа Васильевна, вытирая подметки сапог о половичок и направляясь вперед. — Извините, коли не ко времени!

Анна Михайловна посторонилась, пропуская.

— Милости просим! Проходите, присаживайтесь!

Засуетилась, желая принять гостей ласково, обходительно.

— Тесновато у нас.

— Ничего, в тесноте, да не в обиде! — пропела Марфа Васильевна.

Выбрала стул, давнула его ладонью, приценилась и снова оглядела комнату.

Этот ее взгляд, все оценивающий, взвешивающий, и перехватила невзначай Анна Михайловна и сразу прислонилась к косяку двери, оцепенев. Сначала мутно, расплывчато, а потом ясней память восстановила зимний день, тревожные вести с войны, голодный плач маленькой Кавуси, базар, прилавок с мешком картошки, дородную женщину в ватнике, с чужими, безразличными, но все оценивающими глазами. «Последнюю вещь отдаю, больше от мужа ничего не осталось. Ради ребенка. Хоть один раз накормить девочку досыта. Добавьте еще две-три картофелины. Сделайте доброе дело!» Вот так просила ее, унижаясь. А та женщина непреклонно, каменно отказала: «Хватит, матушка, за килограмм срядились, довольно! Вас, таких-то, много! На всех добра не припасено! Не хочешь менять золотую побрякушку, отваливай, не мешай другим!» И плевок в лицо приняла, не моргнув, вытерла его уголком шали.

Анна Михайловна прикрыла лицо.

— Нехорошо тебе, кажись, матушка? — заметив волнение хозяйки, участливо спросила Марфа Васильевна. — Водички попей! Кавуся, дай-ко матери холодной воды!

— Да вот сердце… — еле сказала Анна Михайловна. — Сейчас успокоится.

Кавуся принесла воды, накапала в рюмку валерианки, сурово подала.

— Говорила же…

— Ну ладно, ладно! — опять покорно сказала Анна Михайловна. — Уже лучше.