Передохнув, она добралась до кухни, навалилась на подоконник и начала заставлять себя отступиться от прошлого, совсем вычеркнуть из памяти ту женщину, простить ее, но пережив трудные годы войны, сознавая всю тягость и суровость того времени, простить не могла.

Между тем Кавуся провела Корнея в свою комнату и туда же пригласила Марфу Васильевну. Здесь-то Марфа Васильевна окончательно убедилась, как верно выбрала себе смену. Ковры на стенах, в буфете хрустальные вазы, чайный сервиз, на широком мягком диване вышитые гладью подушечки, на туалетном столике высокое овальное зеркало и дюжина мраморных слоников.

— Уютно живешь! — похвалила она Кавусю, ощупывая вещи.

Корней, запрокинувшись на спинку дивана, рассматривал альбом с фотографиями. Кавуся фотографировалась часто, в разных платьях, в разных видах, даже обнаженной до пояса, лишь грудь прикрыта белой кисеей. Это все теперь принадлежало ему. Но часть страниц альбома оказалась заполненной фотографиями красивого, вылощенного, насмешливо оживленного, нагловатого человека, и он невольно задержался.

— Кто это?

— Игорь, — не смутившись, сказала Кавуся.

— Твой бывший?

— Я же не интересуюсь, кто у тебя «бывшие».

— А ты, сынок, не приставай, — вмешалась Марфа Васильевна. — Кавусе, небось, не шестнадцать лет, и у окошка она не сидела, не высматривала, когда же ты явишься. Патрет не живой, тебе не помешает.

Анна Михайловна из кухни не выходила.

— Сильно хворая у тебя мамаша, — участливо кивнула в ту сторону Марфа Васильевна. — Лечить бы надо!

— Не помогает, — сказала Кавуся.

— Травами попользовать. А, кажись, еще малыши есть?

— Племянники.

— Сдала бы их в детский дом. При таком-то здоровье.

— Не хочет.

— Конечно, своя кровь! Вырастут, может, сочтутся. Однако ж не по здоровью. Вот ты к нам переедешь совсем, при случае и помочь некому. Может, в твою комнату квартирантку какую пустит. Куда им, троим-то, две комнаты?

От всех вещей пахло духами. Марфа Васильевна повела носом.

— Сладко у тебя! — и пошутила. — Наверно в раю так же…

Решила: молодости все прощается! И добавила великодушно:

— Лучше уж испытать рай на земле. В облаках-то его, наверно, весь порушили. Эко, сколь там самолетов летает!

Положив альбом, Корней прошелся по ковру.

— Не топчись-ко зря, не порти подметками вещь, — предупредила Марфа Васильевна. — Не тряпичный половик ведь!

Кавуся позвала их за стол. Угощение Марфе Васильевне еще больше угодило. Дорогое угощение, обильное, выставленное на стол по-городскому: на отдельных тарелках, с отдельными ложками, вилками для закусок, со свернутыми в треугольник салфетками. Она тотчас прикинула: денег не пожалели. Коньяк, шампанское, кагор, — все вина на выбор. Не кислушка! А закусок не перечтешь: сардины, шпроты, килька в томате, перец фаршированный, зеленый горошек с салатом, паровые котлеты в соусе, а сверх того, сладкие пироги, до которых Марфа Васильевна считала себя большой охотницей. А внутри все же поскребло: «Многовато. Всего не съесть. Зря пропадут продукты. В следующий раз надо упредить». И приступила…

— А где же Анна Михайловна? — усаживаясь за стол, спросил Корней. — Без нее неудобно!

— Пока наливай рюмки, — распорядилась Кавуся. — Я пойду позову.

Анна Михайловна выйти к столу отказалась. Она стояла у раскрытого окна, прерывисто и жадно хватая ртом воздух.

— Не могу я. Видишь ведь!

— Хоть за столом побудь! — сказала Кавуся. — Не позорь меня!

— Не могу.

— Ты всегда такая, — запальчиво, не жалея ее, как уже бывало не раз, дернулась Кавуся. — Сколько уже я от тебя натерпелась!

— Это ты натерпелась? — горестно ахнула Анна Михайловна. — Это ты бросаешь мне такое слово? А не я ли плачу от тебя? Чем ты вознаградила мою преданность тебе, мою к тебе материнскую любовь? Кого ты мне сейчас привела? Знаешь ли, кого? Я бы до порога не пустила!

— Захотела и привела! Тебя не спросила! Только ты одна «добренькая», а все остальные — не люди!

— Боже мой! — простонала Анна Михайловна.

— Да чем они тебе не понравились? — увидев, что с матерью совсем плохо, более спокойно потребовала Кавуся. — К чему ты драму разыгрываешь?

— Верно, драма! Я тогда этой женщине плюнула в лицо…

— Когда? — округлила глаза Кавуся.

— Когда за отцов подарок просила для тебя хоть пару картофелин прибавить…

— Какая чушь! Столько уже лет прошло! Не могла же ты ее запомнить навечно!

— Запомнила.

— Все ты путаешь, по обыкновению!

Голос Кавуси немного дрогнул. Она тоже хорошо помнила то время. Снились во сне хлебные корки, от голода сохла слюна. Было морозно, на деревьях распушился куржак, стекла в окне заиндевели, расползлись узорами, а в кухне жарко топилась печка. Мать вымыла картошку и поставила на плиту варить, а она, Кавуся, не могла дождаться, плакала и просила: «Дай же, мама, дай хоть картошечку!» Потом мать насыпала ей полную тарелку: «Ешь, моя радость!», а сама сидела рядом и жевала очистки.

— Ты все путаешь! — настойчиво повторила Кавуся. — Так много лет. Лица меняются.

Вдруг она подошла и обняла мать. Такой порыв случался с ней редко. Анна Михайловна благодарно припала к ее плечу.

— Не ходи к ним…

— Теперь уже поздно. Я замужем. А тебе показалось, — сухо сказала Кавуся, отстраняясь. — Ты очень мнительная.

Корней приоткрыл дверь кухни.

— Не нужно ли чем-то помочь? Врача…

— Не надо, — отказала Кавуся. — Это у мамы обычный приступ. Скоро пройдет. Иди. Я сейчас вернусь.

Рюмки были налиты до краев. Кавуся подвинула закуски ближе к Марфе Васильевне. Чокнулись и выпили. Корней по-хозяйски налил по второй. Кавуся лишь пригубила, но Марфа Васильевна приняла охотно.

— Дай-то, бог, не последняя! Жаль, сватьюшка прихворнула. Только ее и недостает.

Для начала Кавуся перевезла в дом Чиликиных лишь белье и самые необходимые ей предметы. Регистрацию брака назначили через неделю. Простую железную кровать, на которой всегда спал Корней, выбросили, а поставили новую, никелированную, с панцирной сеткой. Над ней прикрепили на стене ковер, тюлевые шторы заменили атласными, и давно обжитые, темные углы помолодели.

Наблюдая за переменами, Марфа Васильевна испытывала удовлетворение и в то же время жалость к вещам, к которым привыкла. Старые вещи, убранные в сарай, будто упрекали ее, смотрели по-сиротски.

— Уж не блазнит ли мне? — шептала она, проходя мимо.

Наконец, уладив домашние дела, Марфа Васильевна собрала Корнея на стан, за стариком.

Впоследствии она назвала этот день самым черным в ее жизни, так как именно с этого дня и начался уже настоящий развал, неминучее разрушение.

Корней примчался домой грязный, неузнаваемый. Мотоцикл он бросил у ворот на улице, и, когда вбежал в дом, у Марфы Васильевны подкосились ноги.

Как погиб Назар Семенович, осталось неразгаданным. Но в том, что он погиб, не было сомнений.

Стан запустел и одичал. Трепало ветром завалившийся угол палатки. Сорванные с колышков веревки валялись в траве. У остывшего кострища лежало опрокинутое ведро, в походном котелке струпьями обвисла заплесневелая пшенная каша. Из брезентового мешка, где хранились припасы, неторопливо вылезала крыса. Булка, обточенная зубами, закатилась за мшистый валун, сквозь дыры в мешочках высыпались крупа и лапша. По берегу, у причала, виднелись неясные, забитые песком и размытые прибоем следы обуви. Назар Семенович носил тупоносые, как бы обрубленные с носков резиновые сапоги и следы оставлял заметные: ступая, выворачивал каблуки. Садки были пустые. Только одна щука, вздутая, болталась на поверхности вверх брюхом. Волны качали прибитую в заводь лодку и запутавшийся в камышах таловый черенок сачка.

Корней обегал весь берег, сосновый подлесок, взобрался на вершину голой скалы и оттуда осмотрел озеро, камыши, плесы. Верховой ветер гнул вершины сосен. От дальнего острова катились свинцово-серые буруны. Летали чайки. И больше ничего…