Она вынула из шкатулки цепочку, кинула на ладонь. На обороте медальона чернью написано: «В день нашей свадьбы». Свадьбы! Счастье чье-то было…
Всякий раз, рассматривая ее, Марфа Васильевна думала, что счастье то было, наверно, разбито, коли пришлось продавать эту вещицу, и набожно крестилась:
— Оборони, господи, от чужой беды!
Она хранила эту цепочку в сундуке с сорок четвертого года, не решаясь ни продать, ни подарить, ни выбросить. И боялась положенного на цепочку заклятья.
Женщина в обтрепанной телогрейке, по всей видимости, заводская работница, отдала эту цепочку за килограмм картошки. И не просто отдала, но прежде прослезилась:
— Муж на войне погиб, а больше и вспомнить уж его нечем, все продала. Возьми! Хоть один раз дочку накормлю досыта.
Потом настойчиво просила добавить к килограмму хотя бы две-три картофелины, а Марфа Васильевна не отступилась от назначенной меновой цены, и та женщина, уходя, плюнула ей прямо в лицо.
А вот еще вещь… Вышитая гладью льняная скатерть. Редко, очень редко берет ее в руки Марфа Васильевна.
В том же сорок четвертом году поселили к Марфе Васильевне в дом на время одну семью беженцев. Вся семья прибыла почти голая, с чемоданчиком и двумя одеялами. Сказывали, бежали от немца, из-под бомбежки чудом спаслись.
Квартиранты питались тощим пайком, спали на самодельных раскладушках, донашивали жалкую одежонку. Только в праздники позволяли себе маленькую роскошь: расстилали на столе льняную скатерть, сияющую белизной и узорами. Она, сунутая второпях в чемоданчик, напоминала им прежнее житье-бытье. И какой сатана толкнул тогда Марфу Васильевну на соблазн, она сама не припомнит. Как-то после праздника квартиранты постирали скатерть и вывесили сушить на веранду, а сами ушли на работу. С тех пор не видела эта вещица света, лежа на самом дне сундука. Квартиранты долго горевали, ходили к соседям, выспрашивали, не заходил ли во двор посторонний, наконец, получили квартиру и выехали. Даже Назар Семенович тогда не стерпел и сказал:
— Креста на тебе нет, Марфа! На что позарилась?
Виновата, не устояла! Уж очень силен был сатанинский соблазн! Но теперь смотрела она на скатерть иными глазами. Господь-де наказал ее за тот грех. Рассчиталась сполна! Чистыми денежками!
К сорок седьмому году накопила она неслыханный капитал. Тащить деньги в сберкассу поопасалась. Ведь не горючим трудом заработано! Начались бы спросы, расспросы. Иди, доказывай, как поила-кормила кабанов, как растила и продавала картошку, выжидала до весны самой высокой цены, как пекла алябушки и варила кисель из отрубей. Пришлось исподволь заменять мелкие деньги на крупные. И набралось сторублевками ровно сто тысяч! Сто тысяч! Даже самой не поверилось! Никому в роду Саломатовых во сне не снилось! Ну и она, Марфа Васильевна, в то время, при таких деньгах не собралась, как надо быть, с умом. Малограмотная, неученая — не сообразила! Сложила сторублевки в одну стопу, прогладила вмятины вальком, да и придавила деньги чугунной плиткой. Так-де, кучка станет поменьше, хранить проще. Лежали, лежали денежки в сундуке под чугуниной, да и кончились. Осенью сорок седьмого года ударила по ним денежная реформа. Сначала Марфа Васильевна не сплоховала, на деньги, что хранились отдельно, купила в универмаге пианино за двадцать тысяч, а потом уж кинулась к сундуку. Можно было еще успеть поменять сторублевки на новые знаки. Да уж бог наказал тут, подкараулил на эком месте! Вся стотысячная пачка от долгого лежания под грузом слилась в бумажный кирпич. Расклеить его так и не удалось. Пробовала паром обдавать, мочила холодной водой — без толку! Пришлось попуститься! Два дня бушевала в доме, ревела, сгоряча подала затрещину Назару Семеновичу, хотела выкинуть золотую цепочку, проклятую, однако же кончила тем, что стотысячный кирпич завернула в салфетку, положила на дно сундука и помаленьку опамятовалась. Как пришло, так и ушло.
Обогащение, которым она занималась изо дня в день, собирание чужих плодов, — если подвертывалась возможность, — ничуть не противоречило верованиям Марфы Васильевны. Она наизусть знала многие поучения Евангелия, особенно святое благовествование от Иоанна, главу четвертую, где Иисус говорит самарянам:
«…Возведите очи ваши, и посмотрите на нивы, как оне побелели, и поспели к жатве. Жнущий получает награду, и собирает плод в жизнь вечную, так что, и сеющий и жнущий вместе радоваться будут. Ибо в этом случае справедливо изречение: один сеет, а другой жнет. Я послал вас жать то, над чем вы не трудились: другие трудились, а вы вошли в труд их».
Послание к самарянам полностью оправдывало ее перед богом и перед ее совестью. Рассчитавшись с всевышним обесцененными купюрами, она больше не находила за собой греховных проступков и потому могла не бояться возмездия. Сначала она — жнец на чужой ниве. А скоро ее дом станет нивой, куда придет другой жнец, чтобы собрать все готовое.
— Господи, — по обыкновению обратилась Марфа Васильевна, — ведь мне-то самой ничего не нужно!
«А не соврала ли я? — некоторое время спустя спросила она себя. — Что в жизни земной было хорошего? Варила да стряпала, ковырялась в навозе, спала с нелюбимым мужем, брюхатела, как волчица, выла по своим щенкам. Хоть в богатстве нашла себя!»
Покончив с переборкой вещей, Марфа Васильевна не отделалась, однако, от назойливой мысли: что же станет со всем этим собранным ею по крохам богатством после нее? Корней не избалован, аккуратен, сметлив, а сумеет ли прикопить дальше? Не размотает ли? Какой окажется в семье будущая сноха? Сноха! Сама же ее приметила и выбрала. Так и сказала Корнею: «Товар возьмем справный!»
А справный ли?
— Наша сестра, как яблоко, — подытожила, наконец, Марфа Васильевна. — Сверху налитое, румяное, само в руки просится, а раскусишь, гниль одна, господи!
В нынешний день, после полудня, ждала она в гости Кавусю.
8
Кавуся пришла чуть раньше. Марфа Васильевна еще не успела убрать с веревок отрезы шерстяных материй. Во дворе пахло залежалостью, а снежинки нафталина таяли в солнечном тепле на прокаленных, сумрачно серых проталинах двора. Шаркая резиновыми подметками кирзовых сапог, Марфа Васильевна отодвинула с калитки железный засов, выглянула и впустила гостью. Ее она не опасалась. Кавуся бывала здесь уже не в первый раз и пользовалась полным доверием.
Поглядев на нее, Марфа Васильевна сказала себе, что любой, самый раскрасавец не пообиделся бы и не укорил бы ее за такой выбор. Так и цветет, так и цветет девушка! Картины бы с таких писать и выставлять людям на поглядение: любых денег не пожалеют! И голова! И плечи! И фигура! Лишь вот ноги не в меру, великоваты ступни. Да уж один-то дефект при этакой красоте — не убыток! И умна девка! Глаза вроде спокойные под прищуром, а пытливые, цепкие, насквозь пронзают! Такая сразу-то, ни с чего-то, не позволит себя облапать! Вот ведь и она, Марфа Васильевна, тоже, бывало, в молодости, в девках еще, скольким женихам отказала…
— А я тут порастряслась не ко времени с монатками, — нарочито, как бы извиняясь, произнесла Марфа Васильевна. — Суета ведь мирская!
Кавуся подарила улыбку, достойную ее величавости.
— Не скромничайте, Марфа Васильевна.
И сузила васильковые глаза.
— Впрочем, не понимаю, к чему так много отрезов? В запас? Их же в век не износить!
— Насчет вещей у всякого свое понятие, — разъяснила Марфа Васильевна. — По-моему, они много надежнее, чем бумажные-то деньги. Какую вещь ни возьми, она во всякое время может обернуться. А деньги-то! Бумажки! Их можно сколь хошь напечатать. Да и бумага теперича пошла не та: вроде гербовая, плотная, все же не та…
— Как бы эти товары не подешевели, — возразила Кавуся. — Теперь уже не военные годы, в магазинах за шерстью очередей нет и шелков — не выберешь. И моды меняются. У себя я не решилась бы держать.
— А у меня душа за добро не страдает, — уверенно ответила Марфа Васильевна. — Оно в сундуке не сопреет. Слава богу, тащить на продажу пока нужда не пристала. Пить-есть вещь не просит! Меня когда господь приберет, Корнею достанется. Не ему, так внукам. Всем хватит! Глядишь, кто-нибудь добрым словом помянет. — Она даже прослезилась при этом, как на собственных поминках, но тотчас оправилась. — А ежели не помянут, то и на том спасибо. Я сама-то живу по отцовским обычаям, чего мне от бога положено, то выполнила.
