— Не примите за обиду, Марфа Васильевна, — поправилась Кавуся.

— А меня, Кавусенька, обидеть трудно! Пусть уж тот обижается, у кого за душой ветер дует. Мне обиды — все равно как пустые хлопоты! За свои годы-то я уж всякого натерпелась. Каждое бы лыко в строку ставить, то хоть со двора не выходи! На нашего брата, кто своим домом живет и мало-помалу со своего сада и огорода доход имеет, теперича все косятся, вроде мы и не люди. А разве я не такая же трудящая? На моих-то ладонях, небось, больше мозолей, чем у любого, кто к прилавку подходит. Ему не в пример: семь часов на производстве оттюкает, а дома лежит на диванчике, книжки почитывает, тары-бары растабарывает.

— Многие от зависти лишнее болтают.

— Именно, от зависти! — подтвердила Марфа Васильевна. — Иной говорун, может, и сам бы непрочь кое-какого барахла подкопить, да бог на то его вразумить-то вразумил, а толку не дал!

Кавуся прошла в комнату, присела на диван, предварительно оставив туфли у порога, чтобы не испачкать половики. Тут держалась прохлада, полумрак от зашторенных окон.

— Чайку не желаешь ли? — спросила Марфа Васильевна.

— Не откажусь, если есть. Жарко! — перешпилив прическу, сказала Кавуся. — А нет, то не беспокойтесь…

— Чайку надо попить, — веско и весело заметила Марфа Васильевна. — У нас с тобой, наверно, разговор-то начнется длинный.

— Да к чему его затягивать! Все ясно! Я подумала и не нахожу причины отказываться. Вас я знаю. Сына вашего уже дважды видела. Человек, как человек, не хуже других.

— Так и в добрый час, милая!

— Неизвестно, как отзовется ваш сын?

— И-и, да с ним меньше всего забот.

— Однако…

— Не чурбан же он! Где он в Косогорье себе найдет? Тут ведь у нас будто на малом озерке, кулички да гагары. Так что, ты, милая, за этим без сумления, все сама я устрою. А уж твое дело — девичье, сама понимаешь.

Кавуся помешала ложечкой в стакане, отпила глоток.

— Я думаю, Марфа Васильевна, немного повременим. Мы сначала с Корнеем накоротке познакомимся, погуляем, а уж позднее, к Октябрьской, что ли, распишемся.

— Только давай такой уговор: переезжай-ко на эту пору к нам. Хором хватит, станешь жить хоть со мной в одной комнате или горницу отведу.

— От людей-то как?

— Причем люди! Пожила квартиранткой, а потом и хозяйкой стала! Эко!

— Пожалуй, перееду! — задумчиво покивала Кавуся.

На том и порешили.

Марфа Васильевна уже собрала посуду и наладилась было показать гостье сад, — яблони народили обильно, — но вернулся с завода Корней, ради которого, собственно, и разыгрывалась вся эта история, давно Марфой Васильевной задуманная.

Она вышла на веранду его встретить, но предварительно Кавусю предупредила:

— Надень туфли-то, не сиди босиком! Да не сумлевайся, надевай! Я вечером опосля половики выхлопаю во дворе. Пыль не пристанет.

Кавуся обулась, вынув из сумки зеркальце, поправила прическу и передвинулась на краешек дивана. Обнаженные руки с крохотными, почти незаметными крапинками веснушек кинула на колени. На безымянном пальчике лучисто вспыхнул золотой перстенек с дорогим камнем. Ее лицо осталось бесстрастным.

Марфа Васильевна вынесла Корнею новые брюки, ботинки, свежую рубашку и велела себя прибрать.

— Умойся от рукомойника, эвон красное мыло возьми, сними заводскую-то вонь. Да поживее. В доме-то девушка…

Кавуся еще раз кончиками пальцев поправила пышные волосы и, когда Корней переступил порог комнаты, поднялась.

Он слегка запнулся за порог, смутился. «Ну и ну! Все-таки она!»

— Ознакомьтесь-ко! — распорядилась с веранды Марфа Васильевна. — Да побудьте пока, мне надо с делами управиться.

Они назвались друг другу. Корней, розовый от стыда и смущения, спросил:

— Как это вы к нам?

— Вообще! — слегка пожала плечами Кавуся. — Марфа Васильевна себе платье заказывала. Вот и приехала посмотреть материал.

— Вы шьете?

— Ну, хотя бы… — сыграла Кавуся глазами. — Между делом…

Они продолжали стоять, Корней чувствовал себя растерянно и не догадался сразу предложить ей стул. Переминался. И как будто туман ударил ему в голову, так она была хороша, эта девушка, вблизи.

— А вы отчего меня так внимательно рассматриваете? — поиграла и улыбкой Кавуся. — Даже неловко…

— Я ведь вас уже прежде встречал, — сказал, наконец, Корней.

— И я вас встречала. На базаре. В больнице.

— Ну, а как ваша мама? Больна еще?

— Выписалась.

— Должно быть, славная она женщина…

— Не знаю, — наклонила голову Кавуся. — Я привыкла.

Не дождавшись, Кавуся сама пригласила сесть. Корней отдернул шторы и распахнул створки. Из палисадника хлынул холодок.

Смущение у него не проходило. «Ну и ну, таки подстроила мать, — думал он, стараясь чем-нибудь Кавусю развлечь. — Откормленная сдобными булочками! Как это все получилось? Неужели сама пришла? Человека не узнаешь, пока с ним пуд соли не съешь!»

Кавуся овладела разговором и вела его умно, просто и рассудительно. «Вот она какая! — некоторое время спустя уже почти с восхищением подумал Корней. — Не чета ни Антонине, ни Лизавете! Где такие вырастают? Кого они любят? Неужели есть парень, которого она любит?»

Ему опять стало перед ней совестно, он выглядел, очевидно, таким неотесанным, таким грубо простоватым!..

Кавуся спросила про театр. Бывал ли Корней? Какие постановки ему больше нравятся? Уж лучше спросила бы про луну! При луне он с девчонками на лавочках у ворот сиживал, а вот в театре не был ни разу. Не влекло. Но ответил, что бывал, не часто хотя, из Косогорья до театра далековато.

— Ну, а если бы я позвала вас в театр? — брызнув на него лучиками, проверила Кавуся.

— Охотно поеду! — с готовностью согласился Корней. — В любое время.

У него даже не возникало потребности избрать в разговоре с ней тот несколько насмешливый, холодноватый тон, каким он пользовался, бывало, при Тоне и Лизавете.

— Или я вас приглашу. Поедете?

Кавуся кивнула.

Между тем, Марфа Васильевна поснимала с веревок отрезы, снова пересыпала их табаком и нафталином, уторкала в сундук.

Наблюдала, проходя мимо: как они там?

Дело шло на лад. «Ух, девка! — похвалила Марфа Васильевна. — Уж такая любого зауздает! А мой-то тюлень!..»

Решила подтолкнуть дело.

— Ну-ко, молодежь! Чем у окошка сидеть, прогуляйтесь. Ты, Корней, выгони-ко легковую машину из гаража, заправь, да и поезжайте куда-нибудь…

Это была превеликая щедрость с ее стороны.

Вскоре из тесовых ворот чиликинского двора плавно и бесшумно выехала новенькая «Победа» в свой первый рейс.

Марфа Васильевна, прислонив ладонь к переносице, против солнца, проводила взглядом машину до поворота в переулок и набожно произнесла:

— Дай-то, господи! Уж скорее бы уладилось! Пока жива-здорова…

Кавуся Баталина шла теперь по жизни осторожно и осмотрительно, как по шаткому мостику, совершив, как ей казалось, непоправимую ошибку.

Она успешно выдержала экзамены на товароведческий факультет, пробыла на нем весь первый курс и, вероятно, продолжала бы так же успешно учиться и дальше.

Подруги предупреждали: «Ты, Кланька, красотой в кошки-мышки не играй! Отдавай себе отчет!» Но она, Кавуся, избалованная матерью, сознающая неотразимость васильковых звезд в своих опушенных черными ресницами глазах, пользовалась ими, пожалуй, без меры. В семье денег недоставало. Мать зарабатывала весьма скромно, а кроме Кавуси, взяла еще на свои плечи Женьку и Нюську, племянников, родители которых погибли при автомобильной аварии. Поэтому-то, урезывая себя до последней степени, стараясь, чтобы дочь одевалась и обувалась «не хуже других», Анна Михайловна отдавала на нее последние свои силы, надорванные войной, а Кавуся принимала как позор и унижение все то скромное, дешевенькое, что с таким трудом для нее добывалось: и платья, и обувь, и верхнюю одежду. Безмерной своей любовью к дочери и безмерной своей жалостью, что вот она, доченька, в те военные годы натерпелась голоду и холоду, Анна Михайловна сама приучила ее не помогать, а требовать, эксплуатировать любовь и материнскую жалость с холодным равнодушием и непониманием.