Почти половину пути Мишка беспокоил, как чирей на спине.

С пригорка уже виднелась деревня, оставалось до города километров тридцать.

Посреди тракта стоял грузовик. Шофер вышел из кустов, попинал каблуком баллоны, проверяя.

Корней притормозил.

— Сломался?

— Да не-ет, — поскреб волосатую грудь шофер. — Перегрузился. Ишь давит…

Мишка приподнялся с седла, вытянул шею, заглянул в кузов.

— С Косогорья везешь?

— Тебе-то не все равно? — насторожился шофер.

— Да уж не все… Кирпичики знакомые. Куда следуешь?

— Куда еду, там и буду.

— Может, не будешь!

— Эх ты, зар-раза! — залезая в кабину, сказал шофер. — Сопли утри!

Машина сдвинулась и пошла, набирая скорость. Мишка побежал было за ней, но сразу отстал.

— Ты обратил внимание, Корней: кирпичи-то косогорские, серия у машины городская, а куда едет — неизвестно!

— В подшефный колхоз, вероятно? — тоже недоумевая, поглядел в сторону удаляющегося грузовика Корней. — Для коровников.

— Я в подшефном районе бывал, меня туда посылали однажды, он там, а не там, — Мишка показал рукой за город. — Да и не время теперь, уборочная идет.

— Крадут, что ли?

— Почему бы и не красть. Кто сегодня дежурит в диспетчерской?

— Очевидно, Валов.

— И на стройке выходной.

Корней повернул машину вслед, кинул Мишке:

— Ну-ка, садись быстро!

Грузовик еще не успел скрыться из вида, они нагнали его, поравнялись с открытым окошком кабины. Мишка крикнул:

— Эй, ты! Остановись.

Шофер высунулся из окошка, притормаживая:

— Вы чего привязались?

— Покажи накладную! — приказал Корней. — Кому и куда везешь?

Грузовик опять рванулся вперед, но Корней уже не отставал. Мишка переругивался с шофером, пока тому не надоело. Шофер снова остановился.

— Докуда вы будете мне мешать ехать? Чего вяжетесь?

— Куда ты, туда и мы, пока накладную не покажешь! — сказал Корней.

— Мне ехать не близко, — вытерев рукавом вспотевший лоб, шофер кивнул вдаль. — А накладной у меня нет. Так просто…

— Кому везешь без документа?

— А я знаю, поди?

— Все-таки?

— Ей-богу ж, ребята, не знаю сам. Вожу и вожу. Вот последний рейс делаю. Сегодня конец. Свои рейсы на стройке я отрабатываю. А это так!..

— Леваком?

— Хотя бы и леваком! За это ответить могу. Внеурочное время. Бензин мой. Подработать надо. А мужик не скупой попался.

— Валов?

— А я знаю? Кажись, так. Накладную у себя оставляет, мне пропуск и валяй.

— Куда хоть возишь-то?

— Сказал же, в деревню. Там «дикарская» бригада у меня принимает. Дом строят по подряду.

— А кому?

— Да знаю я, что ли? Вот привязались! Мое дело возить.

— Дурак ты! — выругался Мишка. — Не знаю, не знаю… Чучело!

— Так я ж подработать…

Мишка для гарантии забрался в кабину, шофер поехал дальше, Корней пристроился в хвост, не отставая.

Ехали они долго, затем свернули от тракта в сторону. Деревня оказалась на бойком, ходовом месте, богатая. Новые дома. Крыши под железом. В стороне, за огородами, скотники. Силосные башни. Мастерские.

С окраины, в конце улицы, стоял уже выстроенный, обрешеченный, но еще не закрытый особняк на пять комнат. Достраивалась веранда. Шофер подогнал машину, открыл борта и сбросал кирпич у ограды.

— Вот сюда и вожу. Кто строит, не мое дело. Строят, значит, собираются жить.

Корней разыскал, где, живет председатель поселкового совета. Тот был в поле. Ждали его весь день. Когда тот появился, почесал в затылке:

— Валов какой-то. Попросил место. Жить собирается.

— Какой-то! Это не какой-то! — сказал Корней.

В Косогорье они вернулись уже в сумерках. Мишка соскочил с мотоцикла возле общежития. Корней у своих дворовых ворот посигналил.

— Где ты запропастился-то? — заторопилась открывать ворота Марфа Васильевна. — С утра жду! Ай, случай какой?

— Да, мотор отказал, — соврал Корней, не смущаясь. — Так на дороге и дневал. Голодный, как пес! Накормила бы поскорее…

— Рыба, небось, пропала?

— Солнышко ведь.

— Побилась-то, господи, будто кто толкушкой толок. Такое добро пропало.

— Свинье скорми.

— Ах ты, господи! Придется свинье!

Навалились на Марфу Васильевну заботы и неудачи одна за другой. В стайке, обожравшись испорченной рыбы, тоскливо стонал хряк. Вызывать ветеринара из города было убыточно. Она сама изготовила отвар из рвотной травы, вылила его в глотку хряку и тем временем упустила из виду пеструю курицу. Курица неслась первый сезон, от гнезда в сарайке отказалась и теряла яички походя. Нашлась лишь в огороде.

— Опять где-то, проклятая, сбросила, — щупая своевольную курицу и хлопнув ее по ногам, разозлилась Марфа Васильевна. — Пропасти на тебя нету!

А у изгороди, с той стороны, встретилась соседка, старуха Чермянина. Прямо-таки на виду у Марфы Васильевны подняла она из крапивы свежее яичко и сунула себе в подол.

— Нехорошо, ай нехорошо поступаешь, суседушка! — упрекнула ее Марфа Васильевна. — Постыдилась бы! Яичко-то ведь от моей курицы!

— Да бог с тобой, Марфа! — отмахнулась старуха. — Это наше яичко! Эвон еще и Белянка от прясла не ушла.

— Про Белянку не знаю, но яичко подай сюда!

— Поди-ко, тебе своего добра мало!

— Ты мое не считай! Чужое не возьму!

— Так я к тебе за прясло тоже не лазила.

— У курицы ума нету. Она не разбирает, небось, где моя сторона, где ваша! Сама я видела, как она тут, за вашим пряслом, в назьме копалась. Так что отдай, не гневи бога!

— И не подумаю даже! — отказала старуха. — По всем приметам яичко мое! Белянка наша завсегда яички кладет крупные и чуток их примарывает.

— Так подавись…

— А ты лопни!..

Так и поругались. Марфа Васильевна даже толком не запомнила, чего наговорила в гневе старухе Чермяниной, а та, со злости, мазнула ее яичком в спину и испортила новую кофту.

Кофту Марфа Васильевна постирала и вывесила сушить, пошла за сменой, а в сундуке моль! И на углах, и на дне — повсюду белые личинки, паутинки да источенная молью шерсть! Не помог и нафталин!

Пришлось все дела бросать, наскоро опорожнять сундук, комод, гардероб и диван, шкаф и чемоданы, да все это вытаскивать во двор, на веревки, прокаливать на солнце.

Только занявшись переборкой наглядного свидетельства своих трудов, она мало-помалу пришла в себя.

Вообще, при некотором исключении, вещи ее всегда угомоняли, делали даже счастливой, возбуждали веру в бога, в Евангелие и приводили к негласному покаянию. Они, как полагала Марфа Васильевна, представляли состояние, оценивались в определенную стоимость и назначались в наследство. Его размер, в свою очередь, выражал степень великодушия самой Марфы Васильевны, уверенной, что чем больше этот размер, тем он угоднее богу, тем выше ее заслуги перед потомством.

Помимо легкового автомобиля, мотоцикла, пианино, трюмо, ковров, она запаслась добротными шерстяными отрезами, кусками льняного полотна, шелковых тканей, пачками первосортного шевро, золотыми браслетками, часами, цепочками и просто золотыми пластинками, весом в грамм, для зубных коронок.

Однако, успокаивая, переборка вещей также и утомляла Марфу Васильевну, невольно напоминая о нарушениях христианских заповедей.

В общей массе вещи были безликими, а стоило их взять по отдельности, каждая начинала поднимать завесу над прошлым, словно бы рассказывать, как она попала в сундук.

Поэтому и отношение Марфы Васильевны к отдельным вещам было разное.

Одни, купленные в магазине по обычной цене, она вынимала невозмутимо, а другие — со вздохом и содроганием, потому что ради них приходилось ловчить, попускаться заповедями. Это были вещи, приобретенные еще в войну. Война и положила фундамент под великое богатство Марфы Васильевны. Ни до нее, ни после нее не случалось выручать в один день огромные пачки денег. Лишь кабан, бывало, вытягивал на двадцать тысяч рублей. Война все пожирала, люди голодали, продавали за бесценок на базаре последнее барахлишко. А на рынке: литр молока — сто рублей, кило картошки — восемьдесят рублей, кило сала свиного — шестьсот рублей, кило меда — восемьсот рублей, картофельная лепешка, на один голодный жевок, — десятка! Иногда вместо денег не гнушалась Марфа Васильевна брать вещи. Если, конечно, вещь стоящая! Вот хотя бы взять эту, тонкую золотую цепочку с медальоном…