— Решили убрать?
— Ну, а как же? Прокопенко из второго взвода, который два года перед армейкой где-то там проучился — то ли в Оксфорде, то ли в ПТУ, на глаз определил, что валун этот весит пять тонн. Собрали нас полсотни рыл из расчета по сто килограммов веса на человека… Но подкачали расчеты — покачать мы камешек этот покачали, но не более. А техники никакой пригодной на тот момент не было — всё либо далеко, либо сломано, либо на ремонте. И Рыжик уже завтра приезжает проверять обратно.
— Ну, вспоминая нашу армию — если не получается устранить, то нужно привести к единообразию…
— Короче, покрасили мы этот валун. Зелёной краской.
— И что?
— На следующий день снова приехал Рыжик. Снова нахмурился, глядючи на каменюку, и сказал «Слишком светлый. Устранить».
— Какой изобретательный начальник, однако…
— Придурок он. Ну, и мы тоже. Короче, камень мы снова покрасили. Но теперь уже в чёрный цвет. Рыжик вернулся на следующий день, увидел валун и сказал «Слишком темно. Устранить». С матами сковырнули всё краску… Но Рыжик, увидев валун, вновь остался недоволен — «Устранить — это значит убрать к чёртовой матери!».
— Сразу же это, естественно было сказать нельзя…
— Ни в коем случае. Так что в итоге дали нам ломы с кувалдами и натравили на несчастный булыжник. А потом пришёл грустный прапор и засунул в несколько выдолбленных нами трещин взрывпакеты… В общем, мы эту каменюку как того слона съели — маленькими посильными порциями.
— Слушай, Вайс, я эту историю уже раза три слышал, только с разными концовками. Ты бы ещё рассказал про то, как при сдаче пистолета в оружейку некое тело делало контрольные выстрелы при невытащенном магазине.
— О, да никак эта ещё одна наша история по всей стране известной оказалась…
Вот так вот болтая и травя байки, мы и шли по заброшенному городу древних. А заброшен он был давно и основательно. Про многие вещи порой говорят, что они знавали лучшие времена… Глядя на руины Кроатлана даже на это было мало надежды.
Полуразрушенные пирамиды и храмы, заросшие улицы, некогда мощённые камнем. Неконтролируемо разросшиеся деревья, превратившие древний город в лесной пригород. Ну, и без гадких людишек тут не обошлось — мусор, граффити и выбоины от пуль.
Очарование от ощущения себя кем-то вроде Индианы Джонса ушло, едва появившись.
— Пусть это древний город, где наверняка приносили человеческие жертвы, нужной атмосферы здесь нет, — вынес я свой вердикт, когда мы вышли к центру города — круглой каменной площади с полуразрушенным пьедесталом в центре. — Это ложный след.
— Что ты имеешь в виду под атмосферой? — спросил Датч.
— Здесь нет чувства загадочности. Тайны. Мистики. Ничего. Просто куча развалин. Таких хватает в любом городе. Не настраивает хлам вокруг на благоговейный трепет перед древней цивилизацией как-то…
— Хмм… Знаешь, а ты пожалуй прав, Вайс…
— Конечно, прав. Я всегда прав. Так что хватит уже здесь прогулок — надо искать что-то другое.
— Что именно?
— Ты же у нас знаток всяких баек и легенд? Есть что-нибудь на Тортуге из разряда городских легенд?
— Ну, если подумать… — задумчиво почесал подбородок Датч.
43
— «Тропикал Таэур», — прочитал я изрядно поеденную ржавчиной надпись над входом в тот самый большой на Тортуге, но всё-таки недостроенный небоскрёб.
— Эту башню называют Оставляющая Вдов, — произнёс Датч, задирая голову вверх. — При её строительстве погибли даже не десятки, а почти три сотни рабочих.
— Тут битва за неё была, что ли?
— Нет. Вроде бы всё — просто несчастные случаи… Рухнувший кран, обвалившиеся перекрытия, врезавшийся в толпу потерявший управление грузовик, обрывы троса, просадка грунта…
— Но три сотни…
— Во-во. Так что «Тропикал Тауэр» считается самым натуральным надгробием старой Санта-Марии и всей Республики Сорно.
Я подошёл поближе к сетчатому забору, окружавшему место так и незаконченной стройки. Конечно, окружавшему — это громко сказано. Почти повсюду в нём зияли дыры, а сама рабица была изрядно проржавевшей.
— Хочу тут немного осмотреться, — произнёс я, оглядываясь по сторонам.
— Чтобы облазить эту башню сверху донизу потребуется не одна неделя…
— Я не собираюсь прочёсывать её от и до — просто немного осмотрюсь.
— Тогда я подожду тебя здесь, — произнёс Датч, приваливаясь к «хамви». — Неохота ломать ноги в темноте.
— Добро, — кивнул я, беря небольшой фонарик и доставая пистолет. — Я недолго.
— О'кей, буду ждать.
Я шагнул в вырезанную в металлической сетке дыру и направился к недостроенному зданию.
Земля была неровной, с то и дело попадающимися ямами разной глубины и просто валяющимся тут и там мусором. Так что под ноги приходилось смотреть очень внимательно — запнуться, упасть и сломать шею или пропороть себе горло ржавой железкой. Что за бесславный конец для наёмника! Хуже него только смерть в собственной постели в окружении пары десятков отпрысков первого и второго ранга в возрасте лет девяноста…
Странно, правда? Я вот тоже всё удивляюсь выводам, к которым пришёл.
У меня могла быть совсем иная жизнь. Сытая, спокойная… ну или голодная, но тоже спокойная. Без пыли в лицо и ножей в бок, без визга осколков и взрывающихся вертолётов. Возможно, я бы выбрал именно такую жизнь. Я ведь не авантюрист и никогда им не был — мне близко то же, что и любому нормальному человеку. Жизнь длинную, долгую. Скучную, но лишённую опасностей.
Увы, но не я делал выбор — его сделали за меня. Кто? Да кто его знает. Может Иисус, может Люцифер или мойры. В любом случае выбор был сделан.
И вот теперь я — это я. Не больше, но и не меньше. И дороги назад больше нет. Мне почти тридцать, а что я умею в этой жизни? Драться, стрелять и совершать прочие негуманные поступки. Бухгалтера или адвоката из меня уже не получится. А значит приходится привыкать к той жизни, которая у меня есть. Если ты не можешь от чего-то избавиться — полюби и прими это. Не можешь предотвратить, так возглавь — простая истина.
Поэтому мне и нравится моя жизнь. И я даже сам верю в этот бред, что несу. Да, я ловлю кайф, взрывая из гранатомёта машины, поливая из винтовки от бедра или вышибая кому-то зубы. Увы, но у меня просто нет иного выхода, кроме как ловить кайф от всего этого.
Потому что иначе будет очень плохо. Очень-очень-очень плохо. Потому что иначе я начну вспоминать, как жил когда-то — мирно, спокойно… А это всё равно, что вытаскивать пассатижами засевший в теле осколок. Перекрученный, иззубренный и горячий осколок.
Я смирился, да смирился. Смирился и с тем, что вряд ли проживу долгую жизнь. Слишком многие, кого я знал, гибли не дожив до старости. Естественный отбор — ты стареешь, становишься слабее и медленнее. И тебя выбраковывают как негодный более экземпляр. Как товар с истекшим сроком годности.
И в этом нет никакой романтики. Война — любая война — это грязь. Высокие слова о доблести и чести умирают в первом же бою. Вместе со справедливостью. В этом мире нет справедливости — только статистика.
В этом нет ничего хорошего, но такие как я просто горим очень ярко. Офисный клерк — тлеющий уголёк, который будет отдавать тепло очень-очень долго. А мы — порох. Паф! Вспышка, и мы сгорели. Но успели осветить за мгновение даже самые свои тёмные уголки…
Тёмных уголков хватает у всех. Чем ярче свет — тем сильнее тень. В каждом из нас, как пёс, таится хищный и опасный зверь. Кто-то выводит его погулять постоянно, а у кого-то он томится на цепи всю жизнь. Цепь — это жёстко, но зато прохожим за забором твоих костей черепа будет спокойнее. Твой зверь внутри и крепко связан, ты не натравливаешь его время от времени на других…
Но вот если он всё-таки сорвётся, вырвется и оторвётся… Копящаяся слишком долго злоба, может быть очень и очень опасна…
Фонарь в моей руке неожиданно мигнул и погас.
Я спрятал пистолет в кобуру и начал пытаться вернуть источник света, путём похлопывания по корпусу. Хотя я и понимал, что, скорее всего, лопнула нить накаливания в лампочке, так что все мои манипуляции бессмысленны чуть менее, чем полностью.
