Перемычки уходили ввысь, тонули в бархатном коричневом сумраке, где приглушенно мерцали золотые пятна лаколарий. Там небесная твердь: для тех, кто живет в рахадах на Савайбе, это древнее словосочетание обрело буквальный смысл. Сбоку замер робот с багажом — если повернуть голову, можно его увидеть. С другой стороны Лиргисо, на него даже смотреть не хочется. Жарко, тяжелый влажный воздух, масса непривычных запахов. Звуков мало, все они далекие, негромкие.

Тина тоже задремала. Потом проснулась. Потом опять задремала. Новое пробуждение было тревожным: во-первых, скованные руки занемели, во-вторых… Человеческая речь. Мужские голоса, как будто ругаются.

«Люди рахад? Или это секьюрити “Кристалона” ищут нас? Вряд ли, весь персонал у Лиргисо вышколенный — знают, что ругани босс не терпит. Значит, чужие. Черт, они ведь идут в нашу сторону! А я в наручниках, а этот сукин сын в отключке…»

На весь приют снега не хватило. Повсюду лежали яркие белые мазки, но остались и незакрашенные места, где чернела грязь, мерзли склеившиеся листья. Серое складчатое небо роняло снежинки, и те медленно скользили мимо окна, к которому приникла Ивена.

Раньше Ивена любила снег, а сейчас смотрела на него и чувствовала, как скапливается где-то позади глаз горькая, едкая влага.

В Ярахе, где был ее дом, зима наступила раньше, чем в Оржиме, и снег повалил сразу — мир в мгновение ока стал ослепительно белым, непролазным для пешеходов и наземного транспорта. Папу убили из-за снега. В последнее время у папы все чаще болела поясница, и медавтомат в поликлинике для граждан пятого уровня вылечить его не мог, а «особых заслуг перед Манокаром», за которые разрешают лечиться в хорошей больнице, у папы не было. Снег падал и падал, и он не стал его разгребать, пошел домой, чтобы полежать и согреться под теплым одеялом — тогда боль отпускала. На другой день его арестовали за неповиновение начальству, а еще через день забили электроплетью.

Ивена слышала, как госпожа Камис, мамина подруга, жена папиного сослуживца, объясняет маме: «Этот господин Нузерав, новый директор, твоего Руфера даже ни разу не видел. Он, говорят, очень беспокойный и все боится, что ему подчиняться не будут. За Руфера он ухватился, чтобы на его примере всех напугать. Ты бы сходила к нему да попросила коленопреклоненно — может, согласится заменить наказание на условное, он же имеет право… Сходи, ради ребенка своего сходи!» Мама ходила и просила, а когда вернулась, села рядом с Ивеной, которая после завтрака съежилась в углу дивана и с тех пор это место не покидала, обняла ее и заплакала. Подол светло-синего платья после коленопреклоненных просьб выглядел как грязная тряпка, но господин Нузерав остался неумолим.

На другой день после казни мама заболела, у нее покраснело лицо и поднялась температура. Ивену забрала к себе госпожа Камис, она же потом сказала, отводя глаза, что мама из больницы не придет. Госпожа Камис хотела отвезти Ивену к бабушке с дедушкой, но за девочкой пришел инспектор из министерства нравственного попечения и сообщил, что Ивену Деберав определили в Приют кротких вдов, чтобы она получила там надлежащее воспитание. Из дома, кроме старенького чемодана с одеждой, Ивена взяла с собой коробку с цветными стеклышками, которые приносил ей папа, и мехового котенка, которого сшила мама, и еще фотографию, где мама с папой вместе и улыбаются. Фотографию у нее отобрали — потому что с родителей-преступников нельзя брать пример, — а котенка и стеклышки оставили.

В приюте Ивена делала что ей говорили и все время молчала. Она не хотела здесь жить. По вечерам она забиралась на чердак, сидела там, в тишине и темноте, и пыталась придумать дверь, через которую можно уйти далеко-далеко. У нее давно уже зародилось подозрение, что не все двери обыкновенные: наверное, некоторые ведут в неожиданные места, как во сне. Ивене иногда снились сны, где открываешь дверь — а за ней совсем не то, что рассчитывала увидеть. Вот бы и в жизни так… Надо только выбрать подходящий момент, чтобы открыть дверь. Эксперименты с дверями в четырнадцатом корпусе ни к чему не привели, и тогда Ивена решила, что дверь нужно придумать. Если очень сильно хотеть, та сама собой появится на темном заброшенном чердаке — словно всегда была здесь, просто раньше ее не замечали.

Ивена садилась на пол, прислонялась к старой тумбе, обхватывала руками коленки — и представляла себе дверь, а потом изо всех сил хотела, чтобы придуманная дверь превратилась в настоящую… Под конец обходила чердак, старательно ощупывала холодными пальчиками стены: ничего. Несмотря на ее отчаянное желание, дверь так и не появилась, зато на чердаке она познакомилась с Полиной. С Поль, как та себя называла.

Поль рассказала Ивене сказку про Алису: яркий таинственный мир, похожий на пригоршню цветных стеклышек. Странная сказка — в ней никто никого не воспитывал и не наказывал. И сама Поль странная. Когда она разрыдалась в кинозале, Ивена решила, что ей плохо, а потом оказалось, что ей было смешно. Почему? Фильм взрослый, скучный, страшноватый, что в нем такого веселого?..

Еще Поль сказала, что Дня ответственности не будет. Успокаивала Ивену, как маленькую? Когда маму увезли в больницу, госпожа Камис тоже говорила, что все будет в порядке. У взрослых это обычная присказка, что бы ни случилось.

Девочек позвали строиться парами. Ивена отлепилась от холодного окна, подошла к остальным. Госпожа воспитательница, суетливая женщина с печальным бесцветным лицом, сказала, что наказание будет символическим, и воспитанницы, дочери недостойных родителей, должны принять его с благодарностью. Потом повела их по свежевымытым лестницам вниз.

Одинаковые шкафчики с именами на дверцах. Вдали, в коридоре, звенели голоса: кто-то спрашивал, где госпожа Эмфида Турнав; на это отвечали, что ее нигде нет, а дверь ее комнаты заперта на ключ — наверное, госпожа старшая администратор-воспитательница уже ушла в Судный зал.

Снаружи пахло снегом. Гравиевая дорожка вела к большому дому, где находился Судный зал. Деревья по обе стороны покачивались и скрипели, такими же скрипучими голосами кричали вертлявые черные птицы — их много, они как черная рябь на неисправном экране. Ивена подумала, что заболеть уже поздно: даже если у нее сейчас поднимется температура, никто не станет это проверять. Ее все равно побьют плетью в Судном зале. Как папу. Хорошо бы умереть, когда ее начнут бить: этого они не хотят, от этого они растеряются… Но у нее, наверное, не получится.

Главное здание приюта надвигалось, сквозь слезы оно казалось размытым, словно смотришь в окно во время ливня. Блестящие, как медицинские инструменты, вешалки в раздевалке. Лестницы и коридоры, на стенах плакаты с поучительными стихами. Все перекошенное, затуманенное. Ивена несколько раз моргнула, но слезы выступили опять. Кто-то на нее шикнул, что плакать нельзя. Они уже заходили в зал.

Красивая сердитая госпожа махнула рукой, показывая, где становиться. Девочки выстроились в несколько шеренг, по росту. Ивена была из невысоких и стояла во второй шеренге. Из-за слез она ничего не могла как следует рассмотреть, да ей и не хотелось.

Наступила тишина. Потом зазвучал властный, как звук басовитого музыкального инструмента, мужской голос: о долге перед обществом, об ответственности, об истинных ценностях Манокара, о великой воспитующей силе справедливых наказаний, которые спасают детей и взрослых от скверны. Ивена не слушала, слова сами лезли в уши, а она жмурилась от слез и про себя твердила: «Все равно мама и папа хорошие, все равно мама и папа хорошие, все равно мама…»

Очередной фразой оратор поперхнулся.

— Что это значит? — Его же голос, но уже не такой уверенный. — Это что за балаган?!

— Я — воплощение Ответственности, о которой ты столько трепался. Всем оставаться на местах!

Завизжали сразу со всех сторон. Шеренги воспитанниц заколебались. Ивена поняла, что происходит что-то такое, что надо увидеть, и решительно вытерла глаза.