Была, впрочем, в декабре одна смерть, которая повергла и Фрица, и вообще всех, особенно же оба немецких батальона, в глубокое горе. Гибель Ганса Баймлера, нелепо случайная, после того, как он ушел от стольких предназначенных ему смертей и прославился своим единственно успешным побегом из Дахау. Он был сражен, когда Одиннадцатая стояла уже вторично на подступах к позициям в Каса-де-Кампо. Комиссар Баймлер направлялся с двумя сопровождающими в батальон Эдгара Андре. Они неторопливо пересекали никогда ни до того, ни после тог не простреливавшуюся лужайку перед парком, когда раздались два сухих винтовочных выстрела, и шедший первым Баймлер упал не вскрикнув. Снопом свалился и второй немецкий респонсабль. Оба они были в канадских полушубках. Третий же остался невредим. Подбежав к. Баймлеру и наклонившись, он увидел, что тот уже не дышит, пуля, как выяснилось потом, вошла прямо в сердце. Второй товарищ скончался еще до того, как подошла машина с красным крестом.
Убитого торжественно хоронили в Мадриде, и Лукач ездил на похороны, стоял в почетном карауле у лакированного черного гроба. По возвращении Лукач отказался от обеда, пожаловался на головную боль, а в своей комнате вечером заговорил с Алешей:
— И все эти белые полушубки, давно повторяю о них! Скажите Клоди, чтоб напечатал приказ о запрещении кому бы то ни было носить их на фронте. Не забудете? — Лукач вздохнул.— Хотя я заметную часть жизни провел на разных, очень разных,— подчеркнул он,— фронтах еще более разных войн, а все же не смог привыкнуть к смертям. И не потому, что живому человеку с ней вообще нельзя примириться. И не в сострадании только дело. Я — не знаю даже, как это вам объяснить,— не выношу самого вида мертвеца, особенно если это убитый. Я ощущаю в нем нечто противоестественное. Вы не кавалерист, а то бы знали, что такое прекрасное животное, как породистая лошадь испытывает перед трупами и вообще перед падалью поистине мистический ужас. Если же ваш конь привык к убитым, не храпит и не шарахается, это уже порченый конь, он вроде мула. Что хотите обо мне думайте, пусть у меня лошадиное сердце, но я честно признаюсь: всю жизнь избегаю всякого соприкосновения со смертью, по возможности не хожу на похороны и старательно уклоняюсь от мрачных этих говорилен, будь то торжественная гражданская панихида или бытовые поминки...
А вскоре после того удивленный Алеша услышал от своего комбрига нечто так же мало отвечающее стереотипу.
В этот раз они ездили в батальон Гарибальди, но хотя он снова находился в Каса-де-Кампо, однако теперь туда было безопаснее добираться окружным путем на машине. Пробыв час у итальянцев и переговорив с Паччарди через Алешу, Лукач в его сопровождении с километр шел обратно лесом. После гула дальнобойных орудий послышался шорох летящих над их головами снарядов. Выйдя в поле к «пежо», они увидели, что снаряды ложатся на тыловое селение, виновное, по всей вероятности, лишь в том, что через него проходила автомобильная дорога. Лукач забеспокоился:
— Как бы не подбили машину, если поедем через это пуэбло[Село (исп.).]. Скажите-ка Луиджи, пусть лучше вон по тому шоссе объедет и подождет нас за перекрестком. А мы с вами обойдем это дело поближе, но заодно, может, и увидим, почему они эти хаты громят...
Обстрел, впрочем, закончился, едва они приблизились к злосчастному селению. Пыль в нем еще не вполне осела. Несколько крестьянских домов разрушены прямым попаданием. И жители — мужчины, ведя прядающих длинными ушами мулов и гоня коз, а женщины, таща младенцев и узлы, с детьми постарше,— торопясь, почти бежали к тылу. Раненых среди них как будто не было, но между домами на дороге одиноко лежал, раскинув руки и ноги, убитый в запачканной кровью рубашке.
Когда Лукач с адъютантом подходили полем к шоссе, по которому, пятясь, подкатывало от перекрестка «пежо», туда же подошла и толпа беженцев. Двое в плисовых штанах вели под руки растрепанную старуху, что-то дико вопящую и равномерно ударяющую себя сложенными щепотью пальцами в грудь. Должно быть, это была мать того, с раскинутыми руками, позади, на дороге. Поравнявшись с Лукачем и поняв, что это какое-то высокое начальство, она было стихла, но вдруг вырвалась из рук односельчан и, подбежав к нему с поднятыми вверх костлявыми кулаками, принялась еще громче кричать. Морщинистое, темное лицо ее было залито слезами, головной платок повис на одном плече, седые волосы развевались по ветру. Двое бросились было за ней, чтобы взять и вести дальше, но Лукач предупредил их. Он мягко взял несчастную женщину за локти, привлек к себе, прижал простоволосую голову к широкой груди и, гладя по спине, принялся приговаривать:
— Ну, успокойся, мать! Успокойся! Не убивайся так, бедняжка!.. Мы поколотим их! Как пить дать — поколотим! Все, родная моя, будет хорошо!..
Старуха, будто понимала по-русски, притихла. Два испанских крестьянина бережно приняли ее от Лукача и повлекли дальше. Лукач обтер о подножку землю с подошв, сел в машину. Глаза его повлажнели. Он повернулся к своему адъютанту:
— Видите теперь, какая гадость война? Вот почему я почти всю сознательную жизнь и воюю. Против войны!..
Уже ближе к концу месяца произошло неприятное событие. Луиджи разбил «пежо». Встав в то утро до рассвета, он часа два провозился с мотором, а потом выехал со двора опробовать тихонько клохтавшую машину. Несколько раз «пежо» пронеслось взад и вперед по шоссе, но, когда скорость дошла до ста двадцати, Луиджи увидел метрах в ста перед собой мотоциклиста, беззаботно выкатывающегося на «харлее» из раскрытых ворот загородного Дворца. Луиджи, видимо, считал чужую жизнь дороже своей, потому что сделал невозможное. Он выключил газ и разом дал все тормоза. «Пежо», адски визжа и уподобляясь мустангу, сбрасывающему ковбоя, с разгона уперлось передними колесами в шоссе, взбрыкнуло задними, громко лязгнув, легло на спину, снова наддало, теперь уже вздымая вверх радиатор, вторично исполнило эту немыслимую фигуру и в изнеможении опустилось наконец на полопавшиеся шины. Обалдев от ужаса, выпустив руль и заслонив обеими перчатками лицо, мотоциклист каким-то чудом перелетел шоссе, канаву за ним и простерся в сухом бурьяне. Со двора уже бежали: Беллини, шоферы штабных машин и бойцы охраны. Мотор лежащего на боку «харлея» продолжал греметь, мотоциклист же казался мертвым, однако, едва его стали выпрастывать из-под седла, он мгновенно ожил, встал на ноги и, поддерживаемый с двух сторон, заковылял к воротам; за ним повели еще более выносливый мотоцикл. Подбежавшие к «пежо» Беллини и Лягутт с Фернандо, издали увидев, что Луиджи сидит с открытыми глазами и обеими руками держит баранку, сначала обрадовались, но он, как оказалось, был без сознания.
Луиджи пришел в себя только вечером, но еще три дня не мог шевельнуться из-за боли во всех суставах, а на четвертый — встал, покряхтывая и чертыхаясь, побрился, медленно оделся и, хромая на обе ноги, добрался до парадного холла во дворце. Там он вызвал адъютанта и попросил его узнать у генерала, как дальше быть. Луиджи слышал от других шоферов, что, пока он был еще без сознания, лейтенант Тимар эвакуировал изуродованное «пежо» в Кольменар-Вьехо и взамен прислал командиру бригады черный восьмицилиндровый «форд», раздобытый им в главном транспортном управлении штаба фронта. Тимар при этом будто бы пообещал привести «пежо» в порядок дней через десять. Луиджи считал, что это было бы слишком хорошо, но если это исполнится, кожет быть, генерал его не накажет?
Лукач сам спустился к нему в холл, потрепал по щеке, протянул ключи от «форда» и поздравил с выздоровлением и возвращением к своим обязанностям.
Тимар сдержал свое слово, опоздав против назначенного срока всего лишь на сутки. За это время штаб бригады снова перебазировался на обжитую виллу в Фуэнкар-рале. Когда Тимар самолично привел машину, Лукач, скрывая радость, обошел ее кругом, присев на корточки, заглянул под кузов, открыл переднюю дверцу и осмотрел приборы. Тимар торопился, и комбриг, держа его руку в своей, долго и ласково благодарил по-венгерски, а когда тот уехал, весело сказал Алеше:
