— Вам хорошо в Массюэри, Шарлотта?

Она находилась от него на расстоянии не меньше трех футов и все же ощущала исходившую от него нежность, от которой у нее слегка кружилась голова. Она почувствовала легкий зуд, как будто он коснулся ее руки кончиками пальцев, и от этого прикосновения по всему ее телу пробежала судорога. А между тем им с с не касался. Она заставила себя подумав о ею детях, попробовала представить себе Колетт и расшалившихся близнецов. Попробовала представить себе г-жу Ланжвен, ее мягкий, ровный голос. Но ничего не получилось. Был только человек, с которым она приехала, его стоявшая поодаль белая машина и маленький круглый стол, за которым они сидели. Совершался какой-то обман. И в обмане этом участвовали они оба.

— Да, сейчас мне хорошо в Массюэри.

— А раньше?

— Раньше было немного одиноко.

С папкой в руке Шарлотта быстро идет по серым декабрьским улицам. Когда-то давно была у нее и другая литография: круглый белый стол, за ним сидят две безликие фигуры. И еще одна: три женщины, едва заметные в густой пелене дождя, прячутся в мокрых кустах. Были и другие, много других: залитый солнцем особняк в Массюэри, играющие дети, белый «ситроэн» — внутри никого.

— Они вас полюбили, Шарлотта. И больше всех, по-моему, — Ги.

— И я их тоже.

Немного поговорив, они вернулись к машине. Вероятно, прошел всего час; она потом прикинула — никак не больше часа. Официант так и не появился.

— Все еще спят, — сказал он.

Как получилось, что он ее обнял? Они что, остановились, когда шли по траве к машине? Потом она сообразила, что так оно, наверно, и было. Запомнила она только одно: она что-то возмущенно бормочет и обеими ладонями упирается ему в грудь. Он ее не поцеловал, поцелуя не было, но был порыв, была страсть — это она поняла потом.

— Дорогая Шарлотта, — выговорил он, а затем добавил: — Прости меня.

Возможно, ей стало нехорошо, и, словно чувствуя это, он взял ее, едва касаясь пальцами локтя, под руку, как мог бы взять под руку прохожий на улице. На обратном пути он рассказывал ей про свое детство в Массюэри. Старый садовник служил и тогда, да и в доме мало что изменилось. Березовая роща, после войны проданная под строевой лес, тогда засаживалась вновь. В полях, где теперь рос подсолнух, раньше была пшеница. Он помнил телеги и даже волов.

Белый «ситроэн» въехал в ворота и покатил, разбрасывая гравий, по платановой аллее. Перед домом когда-то рос дуб, но ветви у него были слишком большие, и пришлось его срубить. Месье Ланжвен показал ей на то место, где он рос. Они вместе поднялись по ступенькам и вошли в холл.

В тот вечер за ужином сестра г-жи Ланжвен разучивала новое выражение. «Му friend and I desire to attend a theatre»[9], — повторила она несколько раз, задавая Шарлотте вопросы, где надо поставить ударение и как произносить то или иное слово. О том, что в этот раз, в отличие от всех предыдущих, Шарлотта вернулась не на автобусе, а на машине, с месье Ланжвеном, разговоров не было. Никто, как видно, этого не заметил; всем было безразлично. Всего одно мгновение, сказала она себе, что-то мимолетное. Когда он попросил прощения, она не сумела ему ответить. Он ведь даже за руку ее не взял.

В воскресенье мать месье Ланжвена привезла с собой бородатого месье Оже, весь вечер проговорившего о своем здоровье. Приехала и генеральская вдова. В тот день обманутый муж пребывал в отличном расположении духа. «Mon cheri, — шептала в телефон сестра г-жи Ланжвен, когда муж отбыл на вокзал. — C’est trop cruel»[10].

В следующую среду г-жа Ланжвен спросила Шарлотту, не затруднит ли ее поехать в Сен-Сераз на автобусе, поскольку ее мужу на этот раз с ней не по пути. Через неделю, когда она вновь поехала на автобусе, это было уже в порядке вещей. Неужели г-жа Ланжвен что-то заподозрила? Судя по тому, как она держалась, — вряд ли, но Шарлотта запомнила, каким бесстрастным тоном она говорила о связи своей сестры с помощником аптекаря, как деловито и спокойно отнеслась к тому, что, безусловно, считала нелепостью.

Сидя в кафе, где она теперь в одиночестве коротала время по средам, Шарлотта пыталась уговорить себя, что испытывает облегчение: от нее уже больше ничего не зависело. И все же, сказала бы она «нет», если бы он еще раз предложил отвезти ее куда-нибудь в красивое место, или ей не хватило бы мужества? Шарлотта отрицательно покачала головой, хотя за столиком сидела одна. Предложи он ей такую поездку, желание быть с ним оказалось бы сильней всех условностей; мужество здесь ни при чем.

В тот день она опять ходила в музей, сидела на пыльной скамейке в парке и рисовала лошадку, лежавшую рядом у скамейки. Обман по-прежнему совершался, хотя он и передумал. Его у них не отнять никому.

— Tu es triste, — сказал Ги, когда она в тот вечер пришла пожелать ему спокойной ночи. — Pourquoi es-tu triste, Charlotte?[11] — Жить в Массюэри ей оставалось всего три недели, вот почему она такая грустная, ответила она и, в каком-то смысле, сказала правду. — Mais tu reviendras[12], — утешал ее Ги, и в эти минуты она и сама верила, что вернется. Невозможно было примириться с мыслью, что больше Массюэри она не увидит никогда.

Заказчик одобрительно кивает. Он знает, что ему нужно и что хотят от него клиенты. Помимо литографий, он снабжает своих заказчиков шутливыми рисунками в тонких рамках, которые вешаются над мини-баром или телевизором. А литографии Шарлотты «Лето в Массюэри» висят в спальнях дорогих отелей, в роскошных ресторанах и залах заседаний совета директоров, а также в кабинетах промышленных магнатов.

Пока ее работодатель разглядывает то, что Шарлотта ему сегодня принесла, она видит себя идущей по массюэрийскому лесу — одинокая фигурка среди высоких деревьев. Что было в ней такого, отчего этот воспитанный, сдержанный человек ее полюбил? Да, она была по-своему миловидна, но зажата, замкнута, неразговорчива, наивна и вдобавок легковерна — английская школьница, которая не знала, как себя подать, неброско одевалась и даже подвести глаза толком не умела, да и не слишком сожалела об этом. Быть может, ее безыскусность его и привлекла? Возможно, он с удовольствием наблюдал за ее испуганным лицом, когда сказал, что подождет, пока она сделает покупки. Теперь, спустя столько лет, Шарлотте начинает казаться, что с первого же дня ее пребывания в Массюэри она заметила, что вызывает в нем интерес. В самом деле, в изумленных взглядах, которые он украдкой бросал на нее, таилась нежность, смысл которой она тогда не понимала, да и не стремилась понять. И все же, как только между ними возник frisson[13], как только связь эта проявилась в его поведении и в словах, она сразу же ощутила: находиться с ним наедине — совсем не то, что с г-жой Ланжвен, а ведь еще совсем недавно ей казалось, что она относится одинаково тепло к ним обоим. Точно так же ей теперь кажется, что месье Ланжвена она полюбила за его чувство собственного достоинства и за силу, и в то же время она хорошо помнит, что ее первые чувства к нему возникли (и были тут же с безотчетной добропорядочностью подавлены), когда об этих его качествах она еще не знала.

В день отъезда Шарлотты из Массюэри сестра г-жи Ланжвен нежно ее обняла. «Farewell»[14], — пожелала ей она и тут же поинтересовалась, что в таких случаях говорят англичане. Дети вручили ей подарки. Месье Ланжвен поблагодарил ее. Он стоял за спиной у Колетт, положив руки ей на плечи, и, сняв одну ладонь с плеча дочери, торопливо пожал руку Шарлотте. На станцию ее отвезла г-жа Ланжвен, и, когда Шарлотта, уже в машине, оглянулась, она увидела в глазах месье Ланжвена то, чего не было в них мгновение назад, — тоску, оставшуюся с того дня. Его руки по-прежнему лежали на плечах дочери, и все же казалось, что он снова, как и тогда, обращается к ней, Шарлотте. На станции г-жа Ланжвен обняла ее — так же нежно, как и ее сестра.