— Спасибо за все, — сказал он.

Уже во второй раз Боланд, к своему удивлению, почувствовал, что не в состоянии оставаться один. Может, дело в виски? Сначала ведь он долго ехал на машине, а потом пил на пустой желудок — позавтракать, как всегда, было нечем, в доме даже куска хлеба и того не было. «Я спущусь и сделаю тебе яичницу с беконом, — обещала она ему накануне вечером. — Надо же что-то съесть перед дорогой».

— Ты сказал, что собираешься определить туда своих детей, — неожиданно для самого себя сказал он. — Ты что, имеешь в виду ваших с Аннабеллой детей?

Лердмен посмотрел на него так, будто он спятил. Его узкий, похожий на щель рот раскрылся в изумлении. Было непонятно, пытается он улыбнуться или у него тик.

— А каких же еще? — Лердмен, не переставая удивляться, покачал головой. Он протянул Боланду руку, но тот ее не пожал.

— Я думал, ты имеешь в виду каких-то других детей, — сказал он.

— Не понимаю, о чем ты?

— У нее не может быть детей, Лердмен.

— Послушай…

— И это медицинский факт. Эта несчастная женщина не способна испытать радости материнства.

— Ты перепил. Пьешь одну за другой. Потому и от школьных воспоминаний никак отвлечься не можешь. Аннабелла меня об этом предупреждала…

— А она, случайно, тебя не предупреждала, что навяжет тебе своих кошек? Не говорила, что не может родить? Что со скуки приходит иногда в такое бешенство, что лучше держаться от нее подальше? Поверь, Лердмен, я знаю, что говорю.

— А про тебя она говорила, что не проходит и дня, чтобы ты не напился. Что из-за этого тебя даже на скачки не пускают.

— Я не играю на скачках, Лердмен, и без повода вроде сегодняшнего практически не пью. Во всяком случае, гораздо меньше, чем наша общая подруга, уверяю тебя.

— В том, что у Аннабеллы нет детей, виноват ты. Впрочем, она ни в чем тебя не винит — ей просто тебя жалко.

— Ей меня жалко? Да она за всю свою жизнь еще ни разу никого не пожалела.

— Послушай, Боланд…

— Это ты меня послушай. Я с этой женщиной двенадцать лет прожил. Забирай ее, я не против, только не говори о разводе. Говорить о разводе, Лердмен, в Англии или где-нибудь еще, нет никакой необходимости. Можешь мне поверить. Она будет жить с тобой в твоей семикомнатной квартире и в доме, если ты его купишь, тоже будет жить — но жди хоть до Второго пришествия, а детей тебе от нее не дождаться. Вместо детей ты получишь двух сиамских котов, которые искусают тебя до полусмерти.

— Ты ведешь себя непотребно, Боланд.

— Я говорю тебе правду, чистую правду.

— Ты забываешь, что мы с Аннабеллой все это предусмотрели. Она знала, что ты воспримешь случившееся близко к сердцу. Знала, что выйдешь из себя. И я тебя понимаю. Я же перед тобой извинился.

— Ты — жалкое ничтожество, Лердмен. Всю жизнь тебя головой в унитаз макают. Интересно, когда они тебя отпустили, ты так весь день мокрый и ходил? Жалко, я этого не видел, Лердмен.

— Заткни свою вонючую пасть. И не нарывайся на ссору, слышишь? Сегодня утром я настроился на серьезный разговор, не думай, я прекрасно понимаю, что ситуация возникла деликатная, и я не изображаю из себя святого, вовсе нет. Но оскорблений я от тебя сносить не стану. И Анннабеллу оскорблять не дам.

— Если не ошибаюсь, Мазурик-Смит стад ветеринаром.

— Плевать, кем он стал.

И тут Лердмен вдруг исчез. Боланд же и голову в его сторону не повернул. Он пробежал глазами по бутылкам, стоящим за стойкой бара, и минуту спустя закурил очередную сигарету.

После ухода своего обидчика он пробыл в баре еще с полчаса. Стоял у стойки, курил и думал о Лердмене, мальчишке, на которого все в школе показывали пальцем из-за того, что учинили с ним два хулигана. Рассказывая об этой истории, истопник, старик Макардл, покатывался со смеху. Иногда, когда радиатор в классе грел плохо, жившие в школе ученики спускались к Макардлу и садились вокруг печки.

Старик развлекал их неприличными историями, в которых неизменно участвовала экономка (она же повариха), или же рассказом про Лердмена. Чем больше Боланд вспоминал школу, тем ясней в его памяти возникал Лердмен-подросток. Изменился он мало: тот же щелевидный рот, из кармана пиджачка торчат автоматический карандаш и шариковая ручка.

Боланд вспомнил, что у Лердмена был велосипед, новый велосипед, «Золотой орел», который ему купили вместо старого. «Мы с ним познакомились у Филлис», — сообщила она ему, но понять, говорила она правду или врала, было невозможно. Очень может быть, все это было враньем от начала до конца.

Боланд обедал в ресторане отеля. За столиками сидели люди, которых он не знал, но которые, судя по всему, обедали здесь регулярно. Говорить, что спиртного он заказывать не будет, ему не пришлось — официантка его об этом даже не спросила. На столе в графине была кипяченая вода, и он решил, что протрезвеет и вернется домой сегодня же.

— Треска, — сказал он официантке. — Да, треска под соусом с сельдереем.

Ему вспомнилось, как тринадцать «живущих» разбили окно в школьном флигеле, уже давно стоявшем без всякого употребления. Оконные рамы в большинстве своем и без того уже были сломаны, крыша давно провалилась, а через всю стену тянулась трещина, да такая большая, что казалось, стена вот-вот обвалится. В это небольшое, ветхое здание ученикам входить строго запрещалось, и «живущие» этот приказ не нарушили. Они стояли ярдах в двадцати от дома и кидались камнями в окна с еще не побитыми стеклами точно так же, как бросают камни по мишени на ярмарках. Делали они это без всякого злого умысла, не понимая того, что школьный флигель, и без того уже сильно поврежденный, стоило бы сохранить. Расплата не заставила себя ждать. На следующее же утро Граф в присутствии «домашних» примерно отделал «живущих» своей тростью.

Лердмен — размышлял, доедая суп, Боланд — наверняка присутствовал при экзекуции и мог бы при желании напомнить ему об этом эпизоде. Точно так же, как он, Боланд, напомнил ему историю с мытьем головы в унитазе. Но Лердмен, разумеется, был выше этого. Лердмен всегда ходил в умниках — и теперь, и во времена «Золотого орла» тоже.

Боланд отламывал хлеб, лежавший на маленькой тарелке справа, и перед тем, как проглотить очередную ложку супа, отправлял его в рот маленьким кусочками. Он представил себе, как, уже совсем скоро, будет входить в свой пустой, погруженный в тишину дом. Как летним вечером распахнет стеклянную дверь, ведущую из гостиной в сад, и будет прогуливаться среди кустов фуксий и яблоневых деревьев. В этом доме, последнем в городке, стоявшем напротив автомастерской О’Коннора, он прожил всю жизнь, с самого рождения. Блекло-желтый, ничем не примечательный, он был ему очень дорог.

— Вы ведь заказывали рыбу, сэр? — донесся до него голос официантки.

— Да.

Свадьбу сыграли в Дублине — Аннабелла была дочерью дублинского виноторговца. Тогда его старик, да и ее мать тоже еще были живы. «Ну, ты и лакомый кусочек отхватил!» — как-то раз заметил отец, но сказано это было игриво, без всякой задней мысли — в те дни Аннабелла и впрямь была «лакомым кусочком». Интересно, что старик сказал бы о ней сейчас?

— Тарелка очень горячая, сэр, — предупредила официантка.

— Большое спасибо.

Всем знавшим его с детства она очень нравилась. Его останавливали на улице, поздравляли, говорили, как ему повезло. В городе были за него рады, ведь он привез из Дублина, как кто-то выразился, «корону с брильянтами». И тем не менее те же самые люди наверняка будут рады, когда она уедет. Тяжкое разочарование, которое она постоянно испытывала из-за невозможности иметь детей, превратило красоту в нелепую эксцентричность. Из-за этого-то все и пошло наперекосяк. Только из-за этого.

Он медленно ел треску под соусом с сельдереем, капустой и картошкой. Разговоров о том, что между ними произошло, скорее всего, не будет. В городе узнают про ее отъезд и будут говорить, что когда-нибудь он обязательно женится снова. Женится ли? Он рассуждал с Лердменом о разводе, но на самом деле о том, что происходит в Ирландии с разводами, ровным счетом ничего не знал. Институт брака, смутно казалось ему, должен захиреть, должен сгнить и умереть; в отличие от рака, вырезать его невозможно.